Тихон иеромонах - Архиерей

— А за дело, — обратился владыка к отцу Герасиму, продолжая прерванную беседу с ним, — принимайтесь завтра же. Земля уже есть… город уступает. Временно пользуйтесь моей летней дачей и находящейся там церковью. Отец Павел будет вам по этой части хорошим помощником. Очень рад, что он бывший ваш товарищ…

— Что скажете? — повернулся владыка к подошедшему к нему сельскому батюшке и отошел с ним в сторону. Батюшка о чем–то заговорил, оживленно жестикулируя.

Отец Григорий и отец Герасим вступили в разговор о деле, про которое упомянул владыка.

Отец Герасим рассказал подробно обо всем, передав и беседу владыки с ним в памятную для него ночь.

В самой атмосфере архиерейского зала, в словах епископа, в рассказах отца Герасима о «деле» чувствовалось что–то бодрое, жизненное, радостное… И отец Григорий всей душой откликнулся на это новое веяние.

Много труда стоило отцу Герасиму собрать всю городскую бесприютную бедноту к себе в церковь. Если бы не добровольцы из среды ночлежников, взявшиеся помогать отцу Герасиму, ему едва ли удалось исполнить желание владыки. Сильно помогло и то обстоятельство, что все почти оборванцы хорошо знали отца Герасима, по–своему любили его и при случае старались выразить ему благодарность. Из уважения к отцу Герасиму они с удовольствием дали слово собраться к нему в церковь в назначенный день.

Больше всех суетился Федотыч. Он обегал весь город, перебывал в ночлежках, обошел углы, в которых жили кандидаты на ночлежку, и всех убедительно просил «беспременно» пожаловать к батюшке отцу Герасиму.

Наконец отец Герасим получил возможность сообщить владыке, что все готово.

В назначенный день церковь отца Герасима представляла необычайное зрелище. Со всех концов города сползались к ней рваные, драные, нищие, бедные мужчины и женщины. Одни шли, неестественно гордо подняв голову, презрительно поглядывая на встречную публику. Другие — развязно помахивая обломанными тросточками, и при случае приставали к прохожим со «скромной» просьбой, всегда начинавшейся неизменным обращением: «Коллега, одолжите бывшему студенту на ночлег». Некоторые, как бы боясь дневного света, пробивались сторонкой. Большинство же шло устало сгорбившись, уныло переплетая ноги и уставив вперед тусклый полубессмысленный взгляд.

Приходившие становились в церкви то в кучки, то в одиночку, а наполнив церковь, все слились в одну тесную толпу. Впереди стояли «бывшие студенты». Одиночки разместились по углам. Женщины стали вперемешку с мужчинами. Ближе к выходу приютились, выглядывая тихо и забито, жильцы углов и сырых подвалов.

Кое–где среди толпы затерялись действительно несчастные: бывшие раньше людьми, занимавшими общественное положение, дошедшие до положения ночлежников или вследствие каких–либо несчастных случаев, или при помощи злоупотребления спиртными напитками.

Позади всех стояла Прасковья, жена церковного сторожа Еремы.

Сам Ерема, дождавшийся–таки случая проявить свое усердие, в торжественно праздничном настроении стоял на колокольне, держась за веревочки колоколов, готовый встретить архиерея трезвоном.

Федотыч услужливо суетился возле отца Герасима.

По церкви шел тихий гул голосов. Настроение у всех, благодаря необычности обстановки и чрезвычайности случая, было приподнятое. Публика чувствовала себя не в своей атмосфере.

Но вот, робко звякнули маленькие колокольчики, смелей присоединились к ним средние, басисто загудел большой, и веселый трезвон разнесся по воздуху.

В дверях церкви показался архиерей. Толпа всколыхнулась.

Владыка прошел к амвону. Он был в черной поношенной рясе со шляпой в руках. Вместо архиерейского посоха в его руках была простая высокая палка.

Помолившись перед иконостасом и повернувшись затем лицом к ночлежникам, владыка стал на амвоне, опершись на палку, и тихо, но словно на всю церковь сказал:

— Здравствуйте, братие!

В передних рядах переступили с ноги на ногу, в недоумении — ответить или нет на приветствие архиерея. Задние приподняли головы и насторожились.

— Вы — дети мои, — продолжал владыка, — вас мне вручил Господь Иисус Христос. За вас я буду отвечать пред Ним на Страшном суде. Что же отвечу Ему, если я не знаю ни вас, ни вашей жизни? Вот почему я пришел к вам. Я хочу узнать вас и вашу жизнь и, узнавши, сделать для вас все, что могу, что велит мне мой долг. Послушаете или не послушаете меня — это ваше дело. Тогда я уже не буду отвечать за вас. Сами будете отвечать за себя. Скажите же мне, как вы живете? Хороша ли ваша жизнь? Довольны ли вы своим положением?

Владыка замолк, ожидая ответа.

Кто–то тяжело и недовольно вздохнул. Один из «бывших студентов», стоявших поближе к архиерею, кашлянул в руку и, стараясь принять почтительную позу, проговорил:

— Жизнь плохая, Ваше Преосвященство. Ряды шевельнулись. Послышалось кашлянье, сморканье и, наконец, раздались отдельные голоса:

— Что уж за жизнь! Хуже быть не может.

— Не жизнь, а каторга!

— Арестантам лучше живется!

Женщины кое–где стали всхлипывать. Из середины выдвинулась чья–то кудлатая голова и, заглушая остальные голоса, грубо обратилась к архиерею:

— Сами видите, какая жизнь… Чего еще тут спрашивать.

— Я–то вижу, — вздохнувши, ответил владыка, — и думаю, что, действительно, хуже вашей жизни не может быть. Но дело в том, что кто живет худой жизнью, часто не сознает того и не ищет лучшей. Да и сейчас, хотя все вы сказали, что жизнь ваша плохая, скверная, но все ли ясно сознаете, насколько именно плоха. Иногда из вас многим кажется, например, что жизнь плоха потому, что нет ни хорошей одежды, ни сносной пищи, ни теплого угла, ни копейки денег, — но что стоит только все это достать, и жизнь покажется хорошей. А я называю вашу жизнь плохой не потому только, а потому, что она ведет к гибели. Вы гибнете с каждым днем, с каждым часом, как гибнут, например, деревья без солнечного тепла и без дождя. Укажу хотя бы вот на вас, — владыка указал на одного ночлежника. — Ну, на что это похоже? В лице ни кровинки. Кожа уже не бледная, а зеленовато–желтая. Глаза впали, живот висит мешком, руки трясутся; росту — аршина полтора всего. Долго ли вы проживете и счастливым ли вы себя назовете, если даже сейчас вам дать одежду, дом и денег сколько угодно? Все равно вы будете несчастным, все равно у вас не будет ни радости, ни счастья. Говорю по опыту. Ведь не один вы гибнете, не один вы жалуетесь на жизнь. Клянут часто и богатые, и ученые, и знатные, потому что и они гибнут, и разница между ними и вами только в том, что вы гибнете, как былинка в поле, а они — как цветок в оранжерее. Вот почему я не только вашу жизнь, но и жизнь очень многих людей называю плохой; правду ли я говорю?