Борис Михалев - Федор Михайлович Достоевский

Брат Дмитрий Карамазов испытывает то же самое: "что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой", "иной высший даже сердцем человек... уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала мадонны", "широк человек, слишком даже широк, я бы сузил". Широкость - соседство неприглядных поступков и возвышенных идеалов - сочетание "величайшего благородства с величайшей подлостью" присуща в той или иной степени многим существенным персонажам Федора Михайловича.

Но если Дмитрий, когда поддается страстям, не перестает называть себя подлецом и злобным "насекомым", Иван имеет необходимость быть последовательным, то есть установить соответствие между своей естественной эмоциональностью, не позволяющей любить ближнего, и несомненными при этом идеями Бога и гармонии. Тогда появляется бунт - страсти пересиливают: "Я не хочу теперь ничего понимать. Я хочу оставаться при факте... Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту".

"Стояние на факте" - болезненная привязанность к гневу и нежелание с ним бороться, а вовсе не сострадание. Однако, противопоставление понимания факту говорит, что и от Бога и гармонии Иван не отказывается. Чтобы соединить эти два несоединимые свойства личности, ему приходится отвергнуть не высшие идеалы, а свое в них участие, восстать на них: "Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу... Лучше уж я останусь при не отмщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и не прав. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно...Не бога я не принимаю,... я только билет ему почтительнейше возвращаю".

"Не по карману билет" - это бессилие перед страстями. Выбор в их пользу - отождествление личности с потоком состояний, и здесь уже всякая вера бессильна. Трагизм положения Ивана - во внутренней противоречивости его натуры. Не желая искоренять страсть, он одновременно чувствует и всю ее низость. Презирая отца и брата за их сладострастие, сам изъявляет желание "припасть к кубку" и возмущается, что "эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называют часто подлою". Сетует на страдание невинных детей, но про образец истинного деятельного сострадания, проявленного святым Иоанном Милостивым, который "когда к нему пришел голодный и обмерзший прохожий и попросил согреть его, лег с ним вместе в постель, обнял его и начал дышать ему в гноящийся и зловонный от какой-то ужасной болезни рот его", говорит, что оно совершалось "с надрывом лжи, из-за заказанной догмы любви, из-за натащенной на себя эпитимии", признавая его таким образом невозможным и ненужным не только для себя, но и ни для кого вообще.

Иван жаждет возмездия обидчикам невинных детей. Таков главный элемент его психологического состояния. Последнее загрязнено, поэтому и появляется ссылка на "эвклидовость" ума, делающую Бога и гармонию, если еще не враждебными, то уже, по крайней мере, чуждыми.

Доказуемо ли бытие Божие? "Доказать тут нельзя ничего, убедиться же возможно". Однако, лишь при помощи практики "деятельной любви", которая, как мы видим, обсуждаемым персонажем отвергнута. Старец Зосима говорит: "По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии бога и в бессмертии вашей души. Если же дойдет до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу".

Возможность веры или неверия, сама способность ставить такие вопросы - исключительная привилегия человека, накладывающая и ответственность. "Если истинная религия предполагает нравственную природу человека, то и ложная религия со своей стороны предполагает ее именно тем, что требует ее извращения". Здесь нравственная природа и свобода выбора - единое целое. Сам Иван утверждает, что никакому животному недоступны злодейства, чинимые человеком, но создавая свою отрицательную веру, он по сути делает то же самое - злоупотребляет свободой волей.

ПОНЯТИЕ СВОБОДЫ.

Вне всякого сомнения, что Достоевский не придавал решающего значения свободе человека от человека, а ценил, прежде всего, свободу последнего от самого себя: "что мы видим в этой свободе ихней:... мир говорит: "Имеешь потребности, а потому насыщай их... . Не бойся насыщать их, но даже приумножай". В этом и видят свободу. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных - зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности еще не указали".

Действительно, мы знаем, что, удовлетворяя потребности, лишь их усиливаем. Если это делается с сознанием того, что они - благо, а не неизбежное зло, всегда все возрастающая неутоленность вызывает ненависть, зависть и пр.. Способа полностью насытится нет. Желания растут многократно быстрее, чем возможности.

Но, может быть, технический прогресс поможет - даст людям все, что они хотят, и таким образом сделав их братьями, заставит отказаться от вражды и убийства? "Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение тем, что сокращает расстояния, передает по воздуху мысли. Увы не верьте такому единению людей. Понимая свободу как приумножение и скорое утоление потребностей,... живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства".

Дело в том, что всякий краткий период сытости, во-первых, нефиксируем (потребность увеличивается тотчас, как удовлетворена), а во-вторых, качественно не соответствует необходимому для братства состоянию сознания (поцелуи пьяных бесноваты и легко сменяются дракой). Человек с растравленными потребностями - раб страстей. Служить же двум разным господам не дано, особенно, когда они столь ревнивы и друг к другу враждебны. "А потому в мире все более и более угасает мысль о... целостности людей..., ибо как отстать от привычек своих".

Какова же в этом случае свобода неподдельная, не иллюзорная, и как ее отыскать? "Другое дело путь иноческий. Над послушанием, постом и молитвой даже смеются, а между тем лишь в них заключается путь к настоящей, истинной уже свободе: отсекаю от себя потребности лишние и ненужные, самолюбивую и гордую волю свою смиряю и бичую послушанием и достигаю тем, с помощью божьей, свободы духа, а с нею и веселья духовного".

Однако, далеко не все из-за силы страстей способны четко определить, где истинный путь, и твердо по нему двинуться. Поэтому общественное устройство должно содержать некую авторитетную систему ценностей, которой, разумеется, кроме авторитета, требуется и элемент принуждения. Человек духовно развитый исполняет предписанное ограничителями внешней свободы добровольно, бунтующий же против опеки, в ней нуждается.