Джонатан Розен - Талмуд и Интернет

Моему отцу было нужно, чтобы в его воображении присутствовала война. В этом нуждался и я. Вероятно, каждый с неизбежностью доходит до последней стадии понимания только в своем воображении. Даже те, кто спасся, теряют дар речи, когда сталкиваются со страданиями погибших. Умение это понять позволило сузить огромную пропасть, которая вечно зияла между моим собственным опытом и опытом моего отца. Это также позволяет мне правильно оценить современные хаотичные формы коммуникации, которые часто обвиняют в том, что они уводят нас в сторону от истины. Хаос и несовместимости, как выяснилось, суть часть истины.

Наш гид уже успел все рассказать о жизни моего отца в этом доме и перешел к рассказам о себе самом. Он привез нас на место, что некогда было садом, который теперь зарос и одичал. Лорд стал вспоминать, как этот сад выглядел, когда он был мальчиком, и как за ним ухаживала целая армия садовников. «Времена, когда можно было себе позволить такие сады, уже миновали», — сказал он нам. И вдруг мне почудилось, что я оказался в детстве не отца, а этого английского аристократа. Над садом тяжело пролетел жирный дикий голубь. Каждый год лорд Бальфур позволяет себе на них поохотиться. «Слишком жесткое мясо, — жалуется он, — не уваришь». Лорд говорит это так, словно я уже собрался на охоту.

Он подвел нас к тису, которому, как он думает, тысяча лет. Ветви дерева свисали до самой земли. Прежде чем мы вступили под его крону, он тростью сбил с веток утреннюю росу. Мы оказались под сенью этого великана вместе с собакой, которая весело бегала туда-сюда. Лорд Бальфур любил здесь играть в детстве, и я легко представил, как здесь резвились все поколения этого рода. «А еврейские дети, то есть мой отец, тоже здесь играли?» — наконец решился спросить я. Он не знал, но высказал большие сомнения на этот счет.

Мы с женой уже были готовы уехать, как нас пригласили в Башню, которая служила прачечной, когда особняк еще принадлежал их семье. Лорд показал нам, где стояли огромные медные котлы, в которых слуги кипятили белье. Состоянию семейства Бальфур война нанесла немалый урон.

Слуг больше не осталось, если не считать старого садовника в твидовой кепке, который попался нам на глаза, когда мы входили в дом. Он был занят тем, что ручной косой уничтожал сорняки. Бальфур вскипятил воду и достал, говоря его словами, «милый добрый чайник». Пока чай настаивался, лорд достал коробку печенья «Орео», которое, как он признался, очень любил. Потом на столе появились кексы с шоколадной крошкой. Мы расположились в гостиной, и лорд, то бросая кусочек печенья собаке, то закуривая очередную сигарету, рассказывал нам о своей жизни, о службе на флоте, об отношении к современной политике — «все меняется к худшему». Он показал нам портреты нескольких поколений лордов Бальфуров, висевшие на стене, а также портрет герцога Веллингтона — «большого друга» его прабабки. После его смерти, объяснил он нам, Башня и титул отойдут сыну его сестры, поскольку сам он бездетен.

Я вдруг понял, что лорд — одинокий вдовец, обрадовавшийся случайным собеседникам, хотя рассказать ему мне было почти нечего. Тем не менее у меня возникло к нему очень теплое чувство, почти любовь. Наших отцов, как, собственно, и нас, странным образом свела вместе история. Если бы не желание лорда Бальфура приютить еврейских детей, то вполне вероятно, что мой отец остался бы в Вене и погиб. Другими словами, я обязан жизнью отцу стоящего передо мной человека, хотя лорд Бальфур отмахнулся от всех моих благодарностей и честно признался, что еврейское агентство оплачивало пребывание всех детей, что во время войны этот особняк содержать все равно было бы дорого и что еврейские дети работали в поле и окупали свое содержание. Но даже это признание не сделало меня менее благодарным. То обстоятельство, что подобное проявление душевной щедрости — без подготовки, экспромтом — позволило сохранить жизнь моему отцу, придавало этому поступку и загадочность, и трогательность. Мне было даже страшно подумать, сколько еще жизней можно было спасти, проявись эта доброта не случайно, а целенаправленно.

Мою жену тоже тронула эта поездка. Вестибюль особняка был превращен в своего рода музей рода Бальфуров, и, разглядывая документы в стеклянных витринах, моя жена вдруг заплакала. Перед ней лежала копия Декларации Бальфура, написанная, как выяснилось, в этом самом доме человеком, которому наш хозяин приходился внучатым племянником. Если бы не этот датируемый 1917 годом документ, позволявший евреям иммигрировать в Палестину, родители моей жены, переехавшие туда в 20-е годы прошлого столетия, никогда бы не выбрались из Польши.

Еще раньше лорд Бальфур показал нам стоявший в его владениях дом, где некогда жил преподобный Робертсон, который из христианских побуждений страстно отстаивал право евреев на иммиграцию в Палестину. Робертсон вместе с Хаймом Вейцманом, другом министра Бальфура, убедили последнего в том, что позволить евреям иммигрировать в Палестину — это прекрасная идея. В результате появился листок бумаги, который спас жизнь бабушке и деду моей жены, а следовательно, и ее жизнь тоже. А кусочек земли в Шотландии стал убежищем для моего отца и определенным образом для меня тоже. Можно представить, что мы оба жили здесь под одной крышей. Эта комбинация истории и политики, случайности и чьей-то воли, судеб масс и одного человека действует совершенно ошеломляюще.

Еще более странным казалось то, что, сидя в уютном доме лорда Бальфура, я чувствовал себя так, словно находился в гостях у своей покойной бабушки, когда она еще была жива. Печенье. Чай. Смесь желания остаться и нетерпения, любопытства и скуки. Понимание того, что перед тобой — одинокий человек, которому не так много еще жить на этом свете, благодарный за то, что ему есть с кем перемолвиться словечком, и в то же время дарящий тебе то, чего нигде не найти. Нет, я ощущал не величие истории, а непритязательность человеческих отношений. Я думал, что иду по следу отцовского опыта, что с этого места смогу совершить путешествие в прошлое, к его родителям, к трагедиям войны. Но оказалось, что я сижу со своей бабушкой и распиваю чай.

Конечно, это не должно было меня удивлять. И не только потому, что равнинная Шотландия — не то место, куда вы направляетесь, чтобы добраться до самого сердца того, что погружено во мрак, но потому, что я сам никогда не смогу воссоздать для себя все ужасы прошлого — как не смогу и окончательно выйти из тени утрат, накрывшей мое рождение. Для меня важно не оставаться в стороне от страданий окружающего мира, но и не потеряться в трагическом опыте, который мне не принадлежит. Иначе говоря, моя цель — примирить себя с тишиной и уютом собственной жизни и при этом не стать глухим к чужим страданиям.