Джон Элдридж - Пленительная красота

Мы с мамой стали не только радоваться нашей общей вере в Бога, не споря об имеющихся у нас разногласиях, но даже научились вместе Его прославлять. Однажды совершенно неожиданно мама попросила у меня прощения за все допущенные ею промахи и ошибки, за то, что она не обращала внимания на мои вопросы и закрывала глаза на мои метания и терзания, когда я так нуждалась в ее поддержке. И я поняла, что все то время, что мы не понимали друг друга, она, как ни старалась, не могла ко мне приблизиться, потому что и сама была связана по рукам и ногам.

С фотографии, стоящей на тумбочке у моей кровати, мама по-прежнему улыбается мне. Я думала, что уже простила ей и себе все наши размолвки, хотя порой во сне горестные воспоминания вновь накатывают на меня, и я вынуждена просыпаться, чтобы снова и снова прощать.

Прошли годы, прежде чем Бог приступил к исцелению еще одной моей душевной раны. Меня огорчал тот факт, что рядом с мамой я все еще чувствовала себя «недостаточно хорошей». В ее присутствии я по-прежнему ощущала себя нашкодившей девчонкой, сплошным разочарованием, и ее слова все так же уязвляли меня. И тогда Господь показал мне, что мои чувства к матери были точно такими же, как и ее чувства ко мне . Это была досада, смущение и сильнейшее разочарование. В тот момент я отчетливо поняла, насколько мы с ней похожи. Я почувствовала ее раскаяние и по-новому взглянула на ее критические замечания, вызывавшие у меня раздражение. Ей хотелось, чтобы я любила и понимала ее и радовалась ей, так же, как и мне хотелось, чтобы она любила и понимала меня. Но я ее не принимала. Вот тогда я впервые поняла, как сильно ранит ее мое отвержение.

Господь побудил меня встретиться с ней как можно скорее. Мне удалось уладить свои дела, через несколько дней сесть в самолет и полететь к маме, чтобы лично извиниться перед ней. Мы сидели друг против друга за кухонным столом, и я, возможно впервые в жизни, была с ней абсолютна откровенна. Я сказала, что мне известно, как сильно я огорчала ее и даже заставляла почувствовать, что стыжусь ее. Я повинилась перед ней и призналась, что на самом деле все было совсем не так, что я сильно ее любила, гордилась ею и рада тому, что она моя мама. В конце разговора я попросила у нее прощения. Мама не смогла проронить ни слова, да это было и не нужно. По ее глазам, смущенному и в то же время нежному выражению лица я поняла, что она меня действительно простила. Мы обнялись. Между нами больше не было никаких преград.

Как мне передать ту свободу, которую обрели наши души в результате покаяния и прошения? Рухнули разделявшие нас барьеры. Впервые в жизни мы смогли беспрепятственно делиться друг с другом своей любовью, смогли наслаждаться взаимным одобрением и удовольствием от общения. Остаток того вечера мы провели за просмотром семейных альбомов. Прижавшись к маме, я слушала, как она рассказывает о своих любимых снимках совсем юной Стейси: «Посмотри, какая ты чудесная. Ты всегда была такая красивая!» То был незабываемый вечер исцеления, наполненный настоящей любовью.

Но то был также последний вечер, не омраченный предчувствием близкой разлуки. Очень скоро врачи обнаружили у мамы множественную миелому. Прошло меньше месяца с момента нашего воссоединения, как мама почувствовала, что умирает. Она поделилась своим предчувствием с врачом, и он отправил ее на обследование. Анализы показали, что из-за стремительно развивающейся раковой опухоли у нее нарушено функционирование почек. Мама оказалась права: она умирала. Для безусловной взаимной любви у нас оставалось всего четыре месяца. Как бы мне хотелось растянуть на многие годы наши новые с мамой отношения, но тем не менее я очень благодарна, что они вообще имели место в моей жизни.

За тот небольшой период времени, что нам остался, Бог вернул нам очень многое из утраченного нами в предшествующие годы. Я плачу, вспоминая об этом. Эти воспоминания для меня дороже золота.

Есть то, что заставляет нас невыразимо страдать от невозможности хоть чем-то помочь находящемуся рядом и испытывающему невероятные мучения любимому человеку. Многие из вас пережили это и знают, о чем я говорю. Когда мне было шесть лет, я, прищемив дверью палец, чуть его не лишилась. Оказывавший мне первую помощь врач обезболивающий укол делал прямо в открытую рану. Я подняла к маме заплаканное лицо и сквозь рыдания услышала, как она сказала, что ей намного больнее, чем мне. Тогда я не понимала, о чем она говорит, но теперь понимаю.

Как-то раз, ухаживая за больной мамой, я услышала, как она сказала: «Прости, мне так жаль, что из-за меня тебе приходится пройти через все это». Моя мама, испытывающая боль, утратившая способность есть, страдающая, умирающая, жалела меня , жалела, что невольно послужила причиной моего страдания. Она охотно избавила бы меня от мучений, вызванных необходимостью созерцать ее боль и смерть.

Я слышала, что состояние женщины, только что родившей ребенка, приравнивается к состоянию человека, отпустившего свою душу разгуливать отдельно от тела. Слышала я и о том, как мать страстно стремится защитить свое дитя. И все же хорошая мать все те годы, что отпущены ей на воспитание своего дитя от младенчества до подросткового возраста, готовится отпускать его от себя все дальше и дальше, чтобы он нуждался в ней все меньше и меньше. Матери любят своих детей и очень без них тоскуют. Их сердца болят как из-за детей, так и за детей. Рожая, женщина теряет немало крови и сил, но это лишь начало тех мук, которые ей предстоят. Сердце матери, закаленное выпавшими на ее долю испытаниями, трудами, переживаниями за своих детей и стремлением дать им все самое лучшее, кровоточит не меньше.

Сердце матери — тема славная и неисчерпаемая. Сердце моей мамы закалилось благодаря выпавшим на ее долю страданиям и долгим годам, что она провела, крепко держась за Иисуса, в то время как ее недооценивали, отвергали и судили те, кого она больше всего любила. В том числе и я. Любовь досталась моей маме дорогой ценой. Любовь всегда дается дорогой ценой, но я убеждена, что мама признала бы эту цену оправданной и сказала бы, что другого, более легкого, пути просто не существует.

Когда мама еще могла сама добираться до туалета, мы с ее сестрой помогали ей: я поддерживала ее спереди, а моя тетушка сзади. На обратном пути в комнату мама неоднократно останавливалась, чтобы передохнуть. Во время одной из таких передышек я сказала ей, глядя в глаза: «Мамочка, какая это честь — держать тебя в своих объятиях!» Я обняла ее слабеющее тело и заглянула в ее небесно-голубые глаза. В них я увидела всю глубину материнской любви ко мне — она была безмерна, безбрежна, безусловна, беззащитна, бездонна, безрассудна, беззаботна и бесконечно чиста. В такие глаза можно было нырять, в такой любви можно было затеряться или, наоборот, найтись.