Иларион Алфеев - Человеческий лик Бога. Проповеди

Нередко люди верующие сгибаются под тяжестью собственных грехов. А бывает, что они склоняются к земле под бременем покаяния в совершенных грехах. Испытываемое ими раскаяние в содеянном не дает им сил к исправлению, не вдохновляет на подвиг нравственного самосовершенствования, на исполнение заповедей Божиих, на активное доброделание, но лишь ввергает в еще большее уныние, чем то, в котором они находились до того, как осознали свои грехи.

В таком «покаянии» кроется некая духовная ошибка. Господь не хочет, чтобы мы сгибались под тяжестью чувства собственного недостоинства. Мы приходим к Святой Чаше и исповедуем искренне и от всего сердца веру в то, что Г осподь пришел «грешныя спасти, от нихже первый есмь аз». Если нет у нас такого чувства, мы не можем достойно причаститься, и если хотя бы одного человека мы считаем хуже себя, значит, мы еще не созрели для встречи со Христом. Но сознавая себя грешными, видя всю бездну зла, которое в нас, мы не должны от этого впадать в уныние и в отчаяние. Мы должны помнить, что, как говорит преподобный Исаак Сирин, никакой человеческий грех, даже самый тяжкий, не пересиливает милосердия Божия. И все наши грехи вместе взятые, по слову преподобного Исаака, словно горсть песка, брошенная в океан милосердия Божия, где она растворяется и исчезает бесследно.

Церковь дает нам возможность сосредоточиться не на себе, а на Боге, переориентировать внимание с самих себя, со своей жизненной ситуации на Царство Небесное, к которому мы можем приобщиться. Несмотря на все наши грехи, на нашу неспособность подняться до уровня, на котором должен жить христианин, несмотря на то, что мы оказываемся неспособными исполнять заповеди Христовы, которые, как нам кажется, превосходят наши человеческие силы, — несмотря на все это, у нас остается возможность постоянно духовно обновляться здесь, в Церкви, через приобщение Тела и Крови Христовых, через молитву, через богослужение.

Церковь дает нам новые силы для того, чтобы мы духовно возрастали, восходили «от силы в силу», все более и более распрямляясь, все меньше вспоминая о земле, все больше обращаясь к небу. Чем ближе человек к Богу, тем больше он чувствует свою греховность, но одновременно возрастает в нем и ощущение близости Божией. И тогда покаяние становится радостью — как выздоровление после долгой болезни, как распрямление после многих лет уродливой сгорбленности.

Будем же идти вместе со Христом и вместе друг с другом прямым путем, не останавливаясь ни на день, ни на час, ни на минуту. Будем восходить к обителям Царствия Небесного, где для каждого из нас хватит места, если только мы окажемся достойными Бога.

1997

— Ваше Высокопреподобие, насколько я могу судить по Вашему возрасту, Вы пришли в Церковь в то время, когда «моды» на православие еще не было. Расскажите, пожалуйста, как это случилось?

— Не было не только «моды» на православие, не было даже возможности исповедовать православную веру и при этом оставаться полноценным членом общества. Я в течение одиннадцати лет учился в специальной музыкальной школе и за эти годы не встретил там ни одного верующего человека. Сейчас, конечно, я знаю о многих из своих соучеников, что они были верующими, но тогда все это скрывали.

Из нашей семьи первой пришла в Церковь моя мама: ей было тогда 38 лет. Я был крещен в одиннадцатилетнем возрасте — тайно, на дому. В тринадцать лет начал ходить в церковь Воскресения Словущего на Успенском вражке: там часто служил митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим, а настоятелем был протоиерей Леонид Ролдугин, замечательный проповедник. В пятнадцать лет меня пригласили в алтарь, и я начал прислуживать и читать за богослужением. Это давало мне огромную радость. Православное богослужение пленяло своей глубиной, какой‑то неземной красотой, значимостью каждого слова и каждого литургического действия.

Жил я рядом с этим храмом, а школа находилась в двух кварталах. Поначалу никто в школе о моем «увлечении» Церковью не знал, но однажды я, стоя в стихаре на солее, заметил в толпе молящихся одну из своих преподавательниц. Встретившись со мной взглядом, она, кажется, больше испугалась, чем я: она сделала вид, что это не она, и поспешно покинула храм. Спустя некоторое время мой учитель по гармонии во время урока с большим волнением сообщил мне о том, что меня видели «там». Он просил, чтобы я прекратил ходить «туда», а то меня выгонят из школы. Я ответил, что эта просьба для меня невыполнима. Вобщем, дело замяли, и я спокойно доучился. Потом даже поступил в консерваторию.

Большое впечатление на меня оказали две поездки в Грузию, во время которых я иподиаконствовал у Святейшего Патриарха Грузинского Илии, а также посетил несколько замечательных монастырей, в том числе Бетанский монастырь, расположенный в горах. Там общался с отцом Иоанном Шеклашвили (он теперь, кажется, в старостильном расколе); беседы с ним оставили во мне глубокий след. Много раз ездил в Псково–Печерский монастырь и там общался в основном с двумя людьми — отцом Иоанном Крестьянкиным и известным иконописцем отцом Зиноном. Неоднократно встречался и беседовал также с отцом Кириллом в Троице–Сергиевой Лавре. От него и от отца Иоанна Крестьянкина получил благословение на монашество.

Несколько раз мне посчастливилось принимать участие во встречах верующей молодежи с митрополитом Сурожским Антонием: эти встречи происходили тайно, на частных квартирах, куда набивалось по 50–60 человек; атмосфера напоминала раннехристианские собрания «дверем затворенным», «страха ради иудейска». Владыка Антоний производил неотразимое впечатление, и встречи с ним запомнились мне на всю жизнь. С Владыкой Антонием я потом многократно встречался и в Англии.

В Англии же мне посчастливилось неоднократно посещать отца Софрония, ученика преподобного Силуана Афонского, который отнесся ко мне с отеческой любовью. Он мне много рассказывал об Афоне и о святом Силуане, а также о различных сторонах духовной жизни. В последний раз я виделся с ним за три недели до его кончины, и мы беседовали без перерыва более четырех часов. О времени своей кончины он знал заранее.

Из московских клириков я близко общался с отцом Александром Шаргуновым и отцом Валентином Асмусом. Отец Александр был уже тогда одним из самых известных в Москве духовников. А отец Валентин был молодым диаконом, ходил в малиновой тройке из тонкого вельвета, носил золотые карманные часы и слыл монархистом (что по тем временам было чем‑то экстраординарным: никакой «моды» на монархизм тогда, конечно же, не было). Отец Валентин открыл мне доступ в свою библиотеку, которой я пользовался в течение нескольких лет. Иногда я приходил к нему часов в семь вечера, и мы за чашкой чая беседовали до полуночи. В полночь я выражал готовность отправиться домой в связи со скорым закрытием метро, и отец Валентин спрашивал: «еще чаю?»; тогда я уже оставался у него до открытия метро, и вся ночь проходила в беседе на разные ученые и богословские темы.