Василий Розанов - Среди обманутых и обманувшихся

А между тем у свящ. А. Рождественского как все благочестиво выражено, как тихо, — к «обоюдному счастью», к всех людей «согласию». Да, гибок литературный язык, но и над ним надо было поработать, чтобы, пропитав веревку удавленника лампадным маслом, явить ее миру и сказать: «Понюхайте — миром пахнет». «Тлен» и «разврат» светской литературы, «разрушающей устои браков» (т. е. крепость «схемки»), в том и заключается, что она начала показывать конкретное; показывает, «как бывает»; что тут и «содом и гоморра», только посыпанные землицею молчания; или, пожалуй, что тут — кости мертвеца, напудренные рукою кокета. Конечно, Лаврецкий, «претерпевая прегрешения жены», сам стал бы, в быту-то, в жизни-то, содомлянином: да так и было, во все «прежние времена», если читать их не в изложении свящ. А. Рождественского, а в «Русской Старине», в воспоминаниях о помещичьей жизни, или в той же «Семейной хронике» правдивого С.Т. Аксакова. Никогда иначе и не было при «терпении», как содом. Но посмотрите опять, в устах М.А. Новоселова, как все это, весь этот «гроб» и «содом», хорошо обрабатывается под фигурою «креста» и «крестного несения». Высокомерно (они все высокомерны) этот благодетель человечества заявил, что «положение Лаврецкого само по себе мало может смущать церковь, — так как и отношение-то его к церкви небольшое» (см. «Новый Путь», 1903 г., N 7, стр. 275–276). И далее, на ту же тему:

«Это же отрицание или, в данном случае, скорее, непонимание значения креста [9]сказывается и в замечании г. Миролюбова, который хочет видеть таинство брака лишь во влечении влюбленных сердец друг к другу. Мы знаем хорошо, что эта божественная тайна приводит часто (т. е. „у нас“ приводит, когда, как Мину с Вальтером в „Красном карбункуле“, свяжут овцу и волка неразрываемой цепью!), — приводит часто к совершенно сатанинской яви, если можно так выразиться. Божественная любовь сменяется нередко (да, в поставленных вами условиях!) нечеловеческой ненавистью или человеческой пошлостью (и Лаврецкий, и супруга его — оба пошли „гулять“: но в вами потребованных и вам, к несчастью, данных условиях). И неудивительно: разрушенное грехом естество человеческое нуждается в распятии (т. е.: „Лаврецкий, перетерпи флирт жены своей“; да и что флирт: дело доходит до худшего, как документально содержится это в „бумагах“ бракоразводных процессов, — „перетерпи и любовника, и даже серию любовников“; „перетерпи“, если, напр., „жену видел с любовником на своей кровати“, но, к несчастию, увидел ее не в самый „момент“, а так, просто с любовником лежащею: ведь в таковых случаях никогда брак по мотиву прелюбодеяния не расторгается, т. е. это „прелюбодеянием“ вовсе еще не считается! По суждению „судей“, жену „православного христианина“ могут щекотать сколько угодно посторонние мужчины: это „святого таинства не разрушает“! Ведь это же — факты, это — документально; потрудитесь это защитить, гг. Новоселов, профессора о. Михаил, Бередников, Заозерский, Горчаков, Суворов и прочие „канонисты“, а то вы все общую схемку, к своему удовольствию и к слезам мира, сосете, а от обсуждения конкретностей вашей практики уклоняетесь), — нуждается греховное существо в распятии и освящении свыше, что и подается в таинствах церковных (ведь m-me Лаврецкая завела „салон“ любовников в Париже именно после „таинства“? и даже опираясь на него? Ибо в девичестве, до „таинства“, она не осмелилась бы, а „после таинства“ ей — все позволено, и вовсе не только на практике, а по строжайшему учению науки, преподаваемой о. Михаилом, Заозерским, Бередниковым, Л. Писаревым, Горчаковым: „лежание жены христианина в кровати с посторонними мужчинами — не есть повод к разводу“, так как „повод к разводу есть прелюбодеяние“, а таковое лежание еще „не есть прелюбодеяние“: закон это, а не практика, от „практики“ плачут мужья, но им „утирают слезы“ дубинкой гг. канонисты). Без сознания своей ветхости и при неизбежном в таком случае отрицании благодатной помощи, дающей силу распять „ветхого человека и родиться новому“, по образу и преподобию истины, всякая мысль устроить благообразную (мой курс.) жизнь личную, брачную и общественную будет лишь нелепой попыткой создать из свинцовых инстинктов золотое поведение» («Нов. Путь», 1903 г., кн. 7, стр. 277).

Так высокомерно говорил М.А. Новоселов. «Свинцовые инстинкты» у Ромео и Юлии, у Гретхен и Фауста. Прочь «природу» и «золотую колесницу Маб». И вот они «устроили». Все взяли в свои руки: и ведь ни одна пара Ромео и Юлии теперь не шелохнется без их «позволения»: а пошевельнется — так заплатит кровью, своею и детской. Страшное повиновение, непререкаемое, от Гибралтара до Артура, устроилось. «Все уже кончено — и это крепко», — говорит Инквизитор у Достоевского. «Крепость» этого повиновения отстаивает и Новоселов, и брошюрка Л. Писарева, и бесчисленные писания г. Заозерского. О «крепости» этой, о «твердыне» и идет речь. Пролезем, однако, в щель и заглянем: как внутри своей «крепости» они распорядились? Ну, кровь им дана, и детская, и женская. Все — в обеспечение «повиновения». Хорошо. Согласимся. Мир согласился. Мина («Красный карбункул») возвращается к Вальтеру по этапу. Все дано, всяческое повиновение, против которого взбунтовались бы животные. Вытянуло из себя жилы человечество: и, заметьте, все во имя (тут-то и обман! тут-то мы и входим в толпу «обманувшихся, самообманувшихся»!) собственного своего идеала чистой и непорочной семьи, чистого и непорочного брака — как колыбели рождения своих детей! Тут-то, если мы разберемся, мы входим в нечто гораздо более ужасное, чем инквизиция. «Удивляюсь я Розанову: сам же он говорит, что везде и вне христианства брак составлял часть религиозного культа; какое же противоречие слышать от него, что он требует, чтобы у нас только брак был естественным, светским, а не частью религии же, — явлением!» Так в заключительном слове прений о браке высказался арх. Антонин. Да, во всех религиях благородное человечество потребовало, чтобы брак был частью их: и они искренно и чистосердечно, с полною любовью и в полном содержании, взяли в себя брак: но ведь то и были «религии» странные! «Царица Маб» или, что то же, любящий инстинкт Ромео и Юлии, сей «свинцовый инстинкт» (по Новоселову), — разложил эту «религию» в длинную вереницу фантастических лиц, то как эльфы, то как девы, то как супруги и матери. И все они, от Юноны-матери до Афродиты-девы, до шалуна-«амура», величиною не больше «камня в перстне альдермана», — что-нибудь делают, как-нибудь заботятся около брака: один внушает любовь, другая — помогает в беременности (Juno — Lucina), третья — в родах, и есть «богини-няньки», выучивающие… как ступать ножонками рожденному ребенку! Я читал, у Буасье, что решительно всякий месяц и почти неделя девичества ли, супружества ли сопровождалась «особым богом». Конечно, — все это сказки «царицы Маб», в реальном смысле — глупости, но это — мечта, милое воображаемое, какое-то умиление сердца человеческого, да и снисхождение Неба к человечеству, сказавшееся около колоссального мирового факта — беременности. «Так все ново и страшно — что без Бога нельзя». А как они были язычники, еще не «просвещены», то и навыдумали сказок вместо «истины». Хорошо, сказки. И все языческие «религии», конечно, — сказки; ничего объективного там нет, кроме, однако, — умиления. Это уже, умиленность-то, факт!