Вениамин (Федченков) - О вере, неверии и сомнении

А что ж дальше? Кто меня поведёт к высшим путям? Кто теперь мне уже не "докажет", а покажет Самого Бога? Как несомненно удостовериться в Его реальности? Этот вопрос и стал на моем, уже теперь свободном пути.

Целесообразность, польза тоже "доказывали" или побуждали верить; но — как я уже писал — даже от целесообразности ещё нельзя делать выводы о бытии. Бог нужен, но есть ли Он? "Нужда мне лишь говорила: хорошо было бы, если Он есть. Но "доказать" Его и она была не в состоянии. Кто же это может "дать"?

В-третьих, я всегда любил и хотел веровать и веровал. Но ведь говорят же, что это субъективное наше настроение, ублажающее маленьких, немощных людей, коим хочется найти какую-нибудь опору в "сильном", что это — плод прискорбностей земной юдоли, от которых мы ищем успокоения и отрады в "другом" блаженном мире. Иначе говоря, будто вера есть наш продукт, а совсем не ощущение подлинного объективного бытия. Хотеть, любить — ещё не значит уже и "иметь" любимое и желанное. И я сознавал большую основательность в таких возражениях, и их сам ясно видел и понимал. И искал выхода к "есть".

Итак: препятствий нет, и нужно, и хочу верить; но всё это ещё не есть — " есть".

И при всей моей вере я чувствовал внутреннюю неудовлетворённость, мне хотелось большего, я жаждал последнего ответа — откровения, действительного удостоверения, явления. Явися мне разумно, явно, Господи!

Но я сознавал свое нравственное ничтожество и недостоинство, и потому не смел дерзать на непосредственное откровение.

А кроме того, я испытывал — одновременно или в другое время — совершенно обратное желание: не хочу испытывать Господа моего!

Ведь это есть вид уже неверия, маловерия; а оно мне противно и Богу неугодно… Да и без этого дополнительного соображения я "инстинктивно", сердцем отталкивался в такие моменты от пытливых исканий. Мне "хотелось" веровать просто, хотя бы по доверию к достовернейшим свидетелям, потому что мне "хорошо" было с верой, мне нравилась непытливая, простая вера…

Странное и сложное существо человек: и хочется, и не хочется. Или так скажу: "умом" хочется, а сердце не хочет искать. "Ум" не был до конца удовлетворен: ему все еще хотелось, как Фоме, "осязать", "увидеть". Я не говорил, как Фома, "если не осяжу, то не поверю". Я уже веровал. Но хотел большего: и осязать. А иногда и этого не хотел, а радовался с другими, потому что они раньше меня "видели" уже.

В такой моей психологии, — т. е. в нежелании испытывать, — было что-то загадочное: отчего это? Что мой "ум" все больше хочет убеждаться, удостоверяться, это понятно всякому — таково его свойство: человек хочет все познавать. Понятно это и с другой стороны, вопрос о Боге — слишком важный, собственно, единственно важный: все прочее без Него для меня — нуль. А в самом важном особенно нужно крепко и убедиться. Здесь ведь стоит вопрос не только о смысле этой жизни, а еще важнее — о вечности. Но даже и без таких побочных мотивов важно до конца удостовериться в самом главном, дорогом, "единственном", — в Боге.

А тут еще и положение учителя, священнослужителя заставляло думать: а как дать ответ требующим его? Особенно остро этот вопрос становится для нашего времени: интеллигентский нигилизм навалился уже всей тяжестью своей на нас, верующих… А дальше стоял в дверях грозный призрак воинствующего безбожия, который налетел на Россию небывалым ураганом, сокрушительным смерчем! Нужно было как-то защищаться от него. Теперь уже не спрячешься в простую детскую веру, не удовлетворишься и "отрицательному" опыту ума, его несопротивлению вере. Нужно было самому нападать, наступать на противника, чтобы не только не быть разбитым, но и победить его. А для этого нужна была большая вера в свои силы, нужна была очевидность собственной правды. И Моисей, перед изведением Израиля, увидел Купину горящую, но несгораемую, и из нее услышал глас Самого Сущего: "Разуй сапоги! Место, на котором стоишь, свято!" (Исх. 3, 5, 14).

Все это побуждало меня искать последнего основания веры — реального, действительного откровения мне того мира.

Однажды мне пришлось говорить и с теми, кто называет себя безбожниками.

— Почему вы не веруете?

— Мы люди реальные и признаем лишь реальное; а вера — это не реальное.

— Я тоже хочу реального, а не фантазий. Да и верую, собственно, потому, что считаю это самым реальным, иначе бы и не верил, — ответил я.

— Но как вы докажете, что тот мир действительно есть? Ведь этот мир мы постоянно опытно ощущаем, как реальный, а вы?

— Ваш вопрос — законный, — говорю я. — Имеете полное право требовать на него ответа от нас, верующих.

И я стал говорить об опытном зрении того мира святыми; особенно же о Христе, потом — об обращении Савла, о видениях св. Серафима Саровского и даже о своем ничтожном опыте… На это услышал довольно деликатное замечание противника, не желавшего обрывать грубо меня:

— Вы живете этими мыслями, и потому образовался у вас опыт, кажущийся вам реальным, а на самом деле он — плод вашего воображения, а не реальность.

— Нет, я подлинно знаю, что этот опыт — не галлюцинации и мечты, а восприятие реального мира.

Дальше трудно было говорить. Мы мирно разошлись. В другой раз противник мой был более ученый. Он пустил в ход и знание философии, и собственное остроумие, а главное — душевный напор "убежденного безбожия". И он также напирал на "реализм" познания, доказывая известный принцип: "небытие — от сознания идеологии, а сознание — от бытия".

— Я совершенно приемлю этот принцип и в применении к моей вере. Верую потому, что бытие моей веры — реально; и самая вера моя — от этого Бытия.

Но напрасны были мои доказательства. После долгого прения противник с развязной самоуверенностью "учителя", все знающего, говорит:

— Вы (я) еще не додумались до конца и живете прошлыми традициями, в которых воспитывали вас. А если будете самостоятельно думать, то дойдете до наших выводов.

— Я уже 70 лет думаю об этом!

Но противник оказался ничуть не поколебленным. И я тут понял, что никакими спорами, никаким умом ничего не докажешь человеку, если он не желает этого. Нужны иные методы опровержения (для таких людей): не слова, а дела; не знания, а страдания за веру. Да и тогда еще нельзя их убедить, а разве лишь заинтересовать; и в лучшем случае можно подорвать в душе их упорство, сломить лед отрицания и затеплить симпатию к себе и своей вере. А придет ли еще вера в них, и как она придет? Это большой и трудный вопрос. И думаю, что он даже не в нашей воле, — тоже в непосредственном откровении им иного Бытия.

Но если уж мы не в силах дать им такое опытное восприятие, то, по крайней мере, сами должны быть реально убеждены в реальности сверхъестественного мира. А это больше всего возможно — через реальное самооткрытие его нам, непосредственному нашему опыту.