Надежда Киценко - Святой нашего времени: Отец Иоанн Кронштадтский и русский народ

«Говорят друг другу: желаю тебе покойной ночи, приятного сна, а не говорят: усердной молитвы на добрый сон, что было бы гораздо правильнее (молитва, как условие приятного сна)… обычные благожелания наши должны носить в себе христианский отпечаток, а не мирской только, или плотской. Везде духовное должно быть впереди плотского, чувственного» {78} 78 Там же. Д. 24. Л. 38 об. .

О. Иоанн использовал многозначное слово «изнеженность» для обличения слишком сильной привязанности к основным мирским благам, стремясь к полному отстранению от них: «Как знать, если я изнежен: если я отношусь плохо к запахам, вместо того, чтоб быть равнодушен (подумай о св. отце, который держал смердящий сосуд в своей келии, если я стону и стону, когда болен, если невыносимы комариные укусы или некрасивое лицо)» {79} 79 Там же. Д. 4. Л. 89. О. Иоанн, возможно, вспоминает здесь преподобного Арсения Великого, менявшего воду для своих пальмовых листьев лишь раз в году. См.: The Sayings of the Desert Fathers: The Alphabetical Collection. Kalamazoo, 1984. P. 11. . Таким образом, о. Иоанн, как и аскеты, старался подчинить все стороны своей жизни Богу и пытался сдерживать любые желания и помыслы, которые могли бы помешать ему на этой стезе. Например, в 1868 г. он писал: «Систему принуждения над собою чаще употреблять» {80} 80 ГАРФ. Ф. 1067. Оп. 1. Д. 12. Л. 9 об. . Иногда, призывая себя «искоренить» страсти и желания, он прибегал к характерным образам аскетов: «Жизнь моя должна быть ежедневно всесожжена Богу жертвою самоотвержения… то есть я должен благодатию Духа Святаго попалить все восстающие во мне страсти» {81} 81 Там же. Д. 13. Л. 9 об. .

Чтобы окончательно искоренить страсти, о. Иоанн обращался к духовной практике аскетов, заимствованной из самых разнообразных источников. Некоторые святые концентрировали свое сознание на образах. Используя их духовный опыт, пастырь приказывал себе смотреть на распятие и, глядя на Христа, ударять себя в грудь, говоря: «Это за меня страждет Бесстрастный и умирает Бессмертный; я бы должен страдать и погибать вечно по правде Божией» {82} 82 Там же. Д. 12. Л. 1. Эта практика заимствована из чувственно-эмоциональной молитвенной традиции, характерной для римского католицизма и привившейся к русскому православию в XVIII в. через Киевскую Духовную академию. Данная традиция проявилась в таких ранее неизвестных в России духовных жанрах, как размышления о Страстях Господних и «Акафист Иисусу Сладчайшему», который очень любил о. Иоанн. Запись батюшки о том, что он купил этот акафист в синодальной книжной лавке, см.: ГАРФ. Ф. 1067. Оп. 1. Д. 4. Л. 2. Об этой сравнительно новой для русского православия тяге к обретению «сладости» см.: Флоровский Г. В. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 107–122. . Он следовал и еще одной православной аскетической практике, когда благодарил Господа за «дар слез покаяния». Подобное отношение к слезам как к дару Божьему имеет довольно глубокие корни в восточнохристианской традиции {83} 83 Высказывание на этот счет преподобного Пимена Великого см.: The Sayings of the Desert Fathers… P. 184; Symeon the New Theologian. The Discourses. N.Y., 1980. P. 314. . В некоторых отношениях его стремление подавить личностное начало превосходило по изобретательности известные аскетические практики. Он писал: «Тебе нравится гулять на свежем воздухе и дышать его с наслаждением; этого мало, только телу полезно: во время прогулки надо помышлять о Боге, житиях святых, Евангелии» {84} 84 ГАРФ. Ф. 1067. Оп. 1. Д. 12. Л. 44. .

Ключевая идея аскетизма о. Иоанна заключалась в совершенной убежденности в том, что физическая сторона жизни оказывает определяющее воздействие на духовную. Многие из конкретных способов собственного телесного воздержания он заимствовал у монашествующих. «Под очень теплым одеялом не спать, чтобы не расслабить излишним теплом тела и вместе души, — писал он в 1867 г., — потому что душа тесно связана с телом, и слабость, нега в теле отзывается слабостью, негой в душе». Выход из этой ситуации заключался в том, чтобы использовать одеяла «умеренно теплые, полупрохладные, ни в коем случае пуховые» {85} 85 Там же. Д. 9. Л. 26 об. . Батюшке на протяжении первых двадцати лет его пастырского служения приходилось, как и большинству мужчин, и особенно женщин, ведущих аскетический образ жизни, обуздывать плотские желания, связанные не с чувственными помыслами, а именно с едой {86} 86 См.: Вупит С. Holy Feast, Holy Fast: The Religious Significance of Food for Medieval Women. Berkeley, 1987. P. 73—149. . В самом деле, складывается впечатление, что в тот период все его телесные вожделения имели исключительно гастрономическую природу. Его восхищало самоограничение странника Никиты, который употреблял только постную пищу. В первые десятилетия своего священства батюшка ощущал, что пища — наиболее труднопреодолимое препятствие на пути к самоочищению. Он с самого начала понимал и трактовал пост в традиционно православном смысле: «Как велика сила поста и молитвы! Не мудрено, во время поста душа становится господствовать над похотьми тела, вообще подчиняет его себе… чем победил диавола сам Господь? Постом и молитвою» {87} 87 ГАРФ. Ф. 1067. Оп. 1. Д. 1. Л. 20. .

Тем не менее о. Иоанн ощущал власть еды над собой и четко осознавал прямую взаимосвязь между употребленной пищей и собственными греховными деяниями, причем гораздо более сильно, нежели это подразумевалось самой аскетической традицией. Как человек, выросший в бедности, он подвергался особенным искушениям, когда слышал о гастрономических изысках из литературных произведений или меню со званых обедов {88} 88 Всевозможные блюда русской кухни см.: Molokhovets Е. Classic Russian Cooking: Elena Molokhovets’ «A Gift to Young Housewives». Bloomington, 1993. . В дневнике пастыря приведено множество фактов его борения с подобным искушением; более того, досконально прописаны самые мельчайшие подробности его питания: о. Иоанн столь сильно ощущал влияние на него еды, что устанавливал прямую взаимосвязь между тем, что он употребил в пищу, и тем, как себя вел. Так, например, он обличал себя за равнодушие к случившемуся в Кронштадте 18 октября 1867 г. пожару. Равнодушие заключалось в том, что батюшка позволил себе в этот день съесть рыбу, и не только черный, но и белый хлеб, а также выпить чай {89} 89 ГАРФ. Ф. 1067. Оп. 1. Д. 12. Л. 74. . По другому поводу он писал: «По причине пресыщения накануне (каша гречневая с миндальным молоком) я подвергся сильному искушению во время служения утрени в Успенской церкви» {90} 90 Там же. Д. 12. Л. 89 об. . Его понимание «искушения» включало в себя целый спектр болезненных духовных состояний, от вялости до раздражительности; причем неподобающая еда и питье воздействовали на него просто разрушительно. Случайными виновниками его плохого духовного состояния могли стать маринованные миноги, зеленый сыр («он к тому же вызывает еще и зубную боль»), пироги (особенно с рыбой, рисом и подсолнечным маслом), сладкий кисель («он хуже молока разжигает страсть»), пиво в постные дни («это пьянство»), рыба («она приводит к плотскому искушению; ее следует употреблять с осторожностью»), омлет с мясной подливкой и густым винным соусом («вина» этого блюда заключалась в том, что, по словам батюшки, превращала его в «пса») и вообще любая другая вкусная пища {91} 91 Там же. Д. 13. Лл. 58, 60 об., 68 об., 69. Д. 14. Лл. 3, 38 об., 84. .