Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

В центральном храме людей мало. Служба отошла. Иконы все старинные, темные, и только одна из них — блаженной Матроны — сияет новизной красок.

Возвышение, гробница под пологом. Рака. Чьи же мощи в ней? Святителя… Тихона… Боже! Да ведь это же Патриарх! Патриарх Тихон! Тот самый, что подъял свой крест в самую тяжелую, мучительную для России годину. И донес этот крест, и взошел на него смиренно, чтобы остаться до конца со Христом и малым Его стадом.

Справа от алтаря — Донская икона Божией Матери. Чудотворная икона, репродукции и бесчисленные списки которой всем хорошо знакомы. И снова думаю: «Вот она — Москва! Истоки…».

Выхожу из храма. Кладбище открыто для посещения в воскресенье с 10-00 до 16-00. Сегодня как раз воскресенье. Буду искать дорогую сердцу могилку. Буду искать, пока не найду.

У дорожки возвышаются застекленные щиты с планом кладбища. Родственники, знакомые А. С. Пушкина, дворяне, аристократы, цвет интеллигенции… Я долго брожу среди бесчисленных надгробий по рыхлому снегу, не осмеливаясь надеть шапку. Когда уши уже начинают ныть от мороза, я принимаюсь напевать вполголоса: «Христос воскресе из мертвых…». Кажется мне, или на самом деле так, но мороз почти совсем перестает жечь.

В поисках проходит около часа. Безрезультатно. Тогда я возвращаюсь на главную дорожку, ведущую от храма к центральным воротам, и обращаюсь к двум молодым монахам, идущим навстречу:

— Вы не скажете, где могила Ивана Сергеевича Шмелева? Она здесь, вообще?

— Да, да, здесь, — отвечает доброжелательно один из них, и чувствуется, что имя Ивана Сергеевича для него не пустой звук. — Пройди по дорожке между двумя храмами почти до самой стены, и слева увидишь темный дубовый крест — это и есть могила Шмелева.

Я возвратился на кладбище, пропустил встречную говорливую ватагу экскурсантов и остался один. Вскоре отыскалась и могила…

Я стоял перед темным дубовым крестом и жил морозным московским воздухом, размыто-бледными небесами, отсветами вечернего солнца на снегу, — жил этим всем так же ощутимо и полно, как жил когда-то сам Иван Сергеевич. Как будто с ним. Трудно было… нет, не поверить даже, а осознать умом, что он рядом, здесь — духом своим присутствует. Но это ощущалось так явственно, как радость, как подлинное торжество этого воскресного, светлого дня!

Я уходил из монастыря притихший, счастливый и изумленный. Уходил с желанием жизнь свою Богом наполнить, с Ним остаться навеки. Молитв Ивана Сергеевича просил и верил, чувствовал, что он имеет эту милость — ходатайствовать за нас! И мне верилось в этот миг, что все у меня обязательно получится. Все то самое лучшее, к чему стремится душа каждого, наверное, человека, только бы к ней прислушиваться хоть иногда в нескончаемой трескотне оголтелых будней.

Смотрю в окно из библиотечного уютнейшего тепла… Я уже взял книги, оделся, застегиваю с треском металлическую молнию на куртке и не могу оторвать глаз.

Сыплет пятнами беспорядочными крупный и рыхлый снег. Вот с проводов сорвался длинный высокий пласт и, разломившись в воздухе на куски, полетел вниз. Женщина молодая на ходу поймала лицом такую сырую пушистую плюху и, не успев понять, в чем дело, только махнула перед лицом запоздало рукой и исчезла за изгибом оконной рамы.

Я подумал, что лицо у женщины, конечно же, мокрое теперь и на ресницах капли, а она, наверное, утирается, смеясь, и щеки у нее разрумянились… Может быть, вспомнила, как в школе, празднуя первый снег, «мылили» друг друга нещадно на переменках так, что снег забивался даже за воротник и стекал по груди и спине леденящими струйками — предвестницами весны.

Сегодня Крещение Господне, и если облако можно считать источником вод, то (как знать?), может быть, оно освятилось накануне ночью? Облако опустилось на город, и бойкий, веселый снег набросился разом со всех сторон. Миллионы снежинок вылетали, кажется, отовсюду: из окон, стен, фонарных столбов, деревьев, — вылетали и носились беспорядочно в поисках самых угрюмых, затаенных лиц. И лица светлели, словно их оплескал священник, широко размахивая кропилом.

А снегу все больше, и очертания, краски предметов скрадываются потихоньку, чтобы отдохнуло наше внимание от пестрой, увлекающей суеты. Чтобы сердце вздохнуло…

Сутулый нищий в коричневых вязаных перчатках протягивает ладонь:

— Поможи́те чем мо́гете, поможите, а? Христа ради… чем могете…

И сыплются копеечки бесшумные густо, как снег. Праздник сегодня — радостный день!

А облака, кажется, вовсе нет. Есть безымянное пуховое свободное движение, и кресты церковные в нем как спасительные маяки. Туманится, дышит пространство, неотличимо уже небесное от земного — все перемешалось сегодня в веселую, праздничную кутерьму. И в этой кутерьме белоснежной темнеет проталиной, тянется вереницей смиренной от самых церковных ворот, через всю мощеную (помнится) площадь — очередь. Вот так та-ак!

Когда же я видел такую очередь в последний раз? Около мавзолея? В гастрономе лет двадцать назад, когда давали ставших вдруг дефицитными кур? В чем возникла нужда такая острая и спешная, что в снежном крошеве люди стоят, переминаясь с ноги на ногу, и ждут. Чего?

А представьте себе: не хлеба, не зрелищ — Духа, Духа Святаго ждут! За свяченой водицей очередь!..

Вот они — перспективы незримые вершителям судеб экономических, политических… и каких там еще? Вот они — сокровенные перспективы народа, стоящего в очереди за святостью. Души изголодавшиеся, истосковавшиеся по Жизни, кто вас привел сегодня, созвал, собрал здесь — у церковной ограды?..

Я промолчу, но пусть в молчании моем будет больше веры, чем в самых отчаянных дебатах, в самых трескучих, сенсационных статьях и в самых решительных аргументах. Устала душа наблюдать, как мучают Слово, как рвут Его на части, терзают… Где же то настоящее,по которому соскучилось сердце, которое не подменишь ничем и которое, пускай не теперь, позже, — я верю! — ручейками живительными прольется от сердца к сердцу и возродит уснувшую было память. Память промелькнувшего детства и сквозящую тонко, волнующую, как запах набухающих почек, — память весны!

Высоко на Петропавловской колокольне неумелый юный звонарь решительно взялся за дело; тут же запутался, сбился, но не бросил, выровнял звон и так старался, что, когда закончил, наверное, взмок. Тогда он перегнулся через перила и поглядел вниз, словно ожидая ответа на свой вопрос: «Ну как?».

И тут потянуло властно, разорвало пуховую шапку, и в клочковатое, разрастающееся оконце хлынули синие-синие небеса и щедрый, ослепляющий солнечный свет. И этот ответпрочитали все, зажмурившись на мгновение от пронизывающего, живого тепла.