Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

— А чего ты новый паспорт не сделаешь, все ж спокойней, — не унимался я.

— Да ты шо… Это ж сколько менингиту теперь его сделать! Да и на кой ляд он мне сдался. Я на воле прописан. А если «мусорам» он нужен, то пусть сами сделают и любуются на здоровье.

— Смотри, Санька, достанут…

— Ничего… если Бог меня хранит, то это надежно, а если нет, то не помогут ни документы, ни все каратисты, вместе взятые… Ничего, пока не достали!

Здесь, кажется, самое время сказать о Санькиной вере.

Он читает Евангелие и верует во Христа искренне, даже истово, но вера его (как и все в его жизни) довольно своеобразна. Он готов согласиться только с тем, что не ограничивает его босяцкие понятия о жизни, и любые разговоры о канонах, порядке и правилах считает посягательством на личную свободу, или на свободу личности, как вам будет угодно.

Например, ему во что бы то ни стало нужно было оправдать употребление наркотиков, без которых он не мыслил своего существования. И вот он приспособил для этой нужды слова апостола Павла: Для всех я сделался всем [64] 1 Кор. 9, 22. …

— Понимаешь, — поясняет Герик, — я общаюсь с людьми, которые употребляют наркотики. Ну, они не конченые торчки, на «системе» не сидят, но это их образ жизни, и если я буду другим, то меня попросту не поймут, а я не пойму их. То есть тогда вообще нет смысла с ними общаться… А так мы «дунем косяк», поговорим по душам и, может быть, вместе что-то поймем в этой жизни!

Так он верил, и переубедить его не то чтобы было нельзя, а не стоило даже и пробовать.

Вообще, Санька был немногословен, но если говорил, то всегда по существу и как-то очень выразительно. Фразы, слова, даже междометия приобретали в его исполнении какую-то особенную убедительность. Вот мы идем все по той же тропе молча. Санька о чем-то напряженно думает, чем-то поглощен и вот в какой-то момент вдруг выдает такое энергичное и громкое: «Эщ! И». Эщ, и все… Что он имел в виду — поди разберись, но вдруг через неделю я замечаю, что половина бродяг на Мангупе начинает вот так же эщкать, так что это превратилось уже в какую-то фирменную мангупскую фишку.

Или попадается нам на глаза какая-нибудь «язва» тогдашней еще советской действительности типа драки за колбасу в городском гастрономе (бывало и такое), и вот Санька замечает с философической задумчивостью:

— Да-а, Ленин и теперь жалеетвсех живых!..

Кто не знает — это перифраз известного советского лозунга: «Ленин и теперь живее всех живых!»…

Вообще, у Саньки в арсенале было великое множество метких, живых, им же самим придуманных каламбуров и прибауток. Как-то «подгонять» под них текст немыслимо (никакого текста не хватит), приведу только некоторые, навскидку:

— Раньше у власти были коммунисты, а теперь кому-неленисты.

— А это как?

— Ну, кто сейчас рулит? Бандюки. А кто в бандюки подался? Да все кому не лень. Значит, у власти кому-неленисты…

«Выпьем за пап, за мам и за тибетских лам. Тем более что у последних день рождения каждый день», «Музейную ценность представляю только при жизни», «Сиди тихо и молчи внимательно», «Пьяница не краснеет, потому что у него весь стыд в нос ушел», «Хорош языком косматить!», «Отшельник — это тот, кому не нужен ошейник», «Нам нужен путь, который не устраивает людей», «И не надо мне сладкими речами гриву причесывать!»…

В первое время после знакомства мы с Санькой мало общались. Я вообще как-то сторонился людей с криминальным прошлым, а Санька, я знал, имел за спиной две ходки… Не то чтобы я думал, что он плохой, нет. Но о чем нам было разговаривать, что я мог ему, например, рассказать? К тому же он, как и Андрюха Борода, был на Мангупе вроде местного «авторитета». Да не вроде, а так и было. И здесь ни при чем были какие-то блатные «понятия» — просто Андрюха и Санька, по-житейски говоря, были людьми «тертыми», обоим перевалило уже за тридцать, а нам, малолеткам, было лет по 17-20, не больше. Конечно, мангупские сторожа были для нас своеобразным мерилом если не праведности, то уж житейской смекалки точно.

Я уже сказал, что в первое время общался с ними мало, но как-то задержался на Мангупе подольше и сошелся с Гериком в более спокойной, доверительной обстановке. Дело в том, что на выходные дни Мангуп превращался в один большой балаган, а с понедельника (или с начала осени, если брать в сезонной проекции) наступало особенное время, которое я очень любил, — время благодатной тишины. Большинство посетителей тогда разъезжались, и Мангуп приобретал совершенно неповторимые, особенные черты. Его снова можно было слушать и слышать.

Вот осенний промозглый вечер. Гулять не пойдешь — льет дождь, и погода такая неприютно-скучная. Мы, несколько босяков, сидим в пещерке и наблюдаем, как «за окном», то бишь во входном проломе, сгущаются сумерки. Быстро темнеет, но нет настроения разжигать костер и разговаривать. Появляется Герик, мокрый до нитки. Покашливая, он мастерит самокрутку, затягивается и устраивается с краю сенника смотреть на дождь. Вот уже совсем стемнело, дождя не видно, и в пещере воцаряется какая-то безрадостная, унылая тишина.

— Ну, чего молчим? Рассказали бы что-нибудь, — предлагает Санька.

Никто не отзывается. Проходит еще минута тишины, сопровождаемая шелестом дождя. И тогда… Я никогда не забуду этот момент… Санька вдруг заговорил… стихами:

Когда надежде недоступный,

Не смея плакать и любить,

Пороки юности преступной

Я мнил страданьем искупить;

Когда былое ежечасно

Очам являлося моим

И все, что свято и прекрасно,

Отозвалося мне чужим;

Тогда молитвой безрассудной

Я долго Богу докучал

И вдруг услышал голос чудный.

«Чего ты просишь?» — он вещал;

«Ты жить устал? — но я ль виновен;

Смири страстей своих порыв;

Будь, как другие, хладнокровен,

Будь, как другие, терпелив.

Твое блаженство было ложно;

Ужель мечты тебе так жаль?

Глупец! Где посох твой дорожный?

Возьми его, пускайся в даль;

Пойдешь ли ты через пустыню

Иль город пышный и большой,

Не обожай ничью святыню,

Нигде приют себе не строй»…

Ну что сказать?.. Я не то чтобы был удивлен, я просто опешил и в первый момент не мог поверить своим ушам: Санька читает Лермонтова!Санька — человек без определенного места жительства, бродяга, за плечами у которого две ходки и жизнь, лишенная каких бы то ни было романтических иллюзий и перспектив!..

Причем никогда ни до, ни после я не слышал такогочтения! Он не декламировал, не волновался, как волнуются при чтении стихов «любители», когда хотят что-то «показать» или «донести» публике. В его чтении напрочь отсутствовала и та нарочитая «профессиональная» театральность, что придает любым, даже хорошим стихам привкус фальшивой помпезности. Он просто рассказывал, так же убедительно и ясно, как всегда, о чем-то особенно важном, что увидел и понял в своей непростой жизни, и его рассказ каким-то удивительным образом естественно укладывался в стихи…