Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

— Иди сюда…

Волк наконец оставляет меня в покое и идет на зов.

— Кто это? — спрашиваю я, переведя дух.

— Волк, — отвечает Борода. — Живет здесь, на Мангупе…

И он добродушно треплет Серого по щетинистому загривку.

— Но ведь в Крыму волков давно нет, — возражаю я.

— В Крыму нет, я на Мангупе есть.

У меня двойственное, странное чувство. Ночь, тишина, горы — все это настраивает на такой лад, что я безусловно верю: да, Серый — волк, может быть, даже самый последний. К разуму как-то не хочется прислушиваться теперь. Он лишний здесь со своими доводами.

Наутро я узнаю историю Серого. Как и следовало ожидать, он обычный бродячий пес. Прибился к Андрюхе, когда тот ходил в Красный Мак за продуктами. Впрочем, совсем уж обычным Серого не назовешь. Я, например, ни разу не слышал, чтобы он лаял. Герик утверждает, что он так же ведет себя в поселке, где на него кидаются с непременной истерикой местные шавки. Рычит он, только когда бросается в драку с достойным соперником.

Первое время своей мангупской жизни Серый пользовался безусловным и несомненным доверием. Андрюха и Герик — мангупские сторожа — делились с ним по-братски последним. Серый не отставал и аккуратно таскал на Кухню крыс, хомяков и мышей — все, что ему удавалось поймать на просторном мангупском плато…

Вся эта идиллия была порушена в один несчастливый для Серого день.

Андрюха ходил в этот день за хлебом. Как всегда, поход этот занял у него часа три. Нужно было спуститься с Мангупа и, поцеловав замок на двери залесновского магазина (который почему-то всегда был закрыт), добираться по трассе до Красного Мака. После покупки хлеба и продуктов весь путь проделывался в обратном порядке с той только разницей, что теперь надо было не спускаться, а подниматься на Мангуп, а это, я вам доложу, занятие не из легких.

В общем, Андрюха принес этот свой трудный хлеб, положил его открыто (от кого прятать, все свои) и отправился на родник за водой.

Санька тем временем готовил обед.

Когда Андрюха вернулся — хлеба на месте не оказалось. Что за напасть? Стали искать и облазили все окрестности, прежде чем… Но лучше бы этот хлеб не нашелся.

Серый обслюнявил буханку, вывалял ее в грязи, немного отгрыз, а потом просто наслаждался ей как собственностью: валялся на спине, розовым брюхом вверх, и через голову лапой поддевал буханку — игрался!

Первые несколько минут Андрюха и Герик стояли в оцепенении, бессильно опустив руки. А потом Серый Волк получил такую задушевную трепку, на какую способны только самые близкие люди, оскорбленные в лучших чувствах.

С этого дня Герик стал иногда называть Серого «крысятником». В тюрьме эта позорная кличка прилепляется к тому, кто ворует у своих же сокамерников. Это считается самым последним делом.

Но, по совести сказать, к такому обращению Герик прибегал исключительно с глазу на глаз, чтобы лишний раз пристыдить Серого, да и то в минуты сугубого раздражения. Хорошие качества ведь у Серого никто не отнимал, а требовать от него добропорядочности человеческой — это уж, извините, никуда не годится.

В общем, Серый хоть и с подорванной репутацией, но все же остался на правах товарища, если можно так выразиться, — с испытательным сроком.

И срок этот он выдержал с честью. Молодец! Выдержал, ну а потом… Ох-ох… Ну что ты тут будешь делать — собачье берет свое…

По весне в укромном уголке Мангупа устроили себе Андрюха с Гериком жилище в одной из пещер. Рядом взрыхлили деляночку, засеяли лучком, укропом и, с особым трепетом, — маком. Солнышко пригревало, дождики поливали… Лук с укропом мало-помалу съели, а мачок тем временем подрос, стал уже кивать приветливо своими зелеными головками. Еще пару недель подождать — и можно было открывать «подрезную страду». Да не тут-то было…

Навалилась нестерпимая жара и такая сушь, что молодые листики на деревьях стали скручиваться и желтеть. Порыжела, выгорела трава, и только огородик мангупский, прикрытый сенью вековых буков, оставался влажен и свеж. Каждый день вручную таскали Герик с Андрюхой воду с родника для полива. Однажды случилось им отправиться в татарский поселок. Там они провели весь день и вот ближе к вечеру возвращаются в свою берлогу и застают такую картину.

Высадка мака самым безнадежным образом перерыта, а в сыром, прохладном углублении, вывалив язык, блаженствует и млеет в ожидании хозяев Серый. На сияющей физиономии его изображено ничем не омраченное, безмятежное счастье. Он как бы хочет сказать: «Вы уж позвольте мне в вашем присутствии не вставать, а то я так хорошо устроился!.. Ребята».

Да-с… Но самое интересное, что эта безобразная выходка сошла в конце концов Серому с лап. И тут, мне кажется, сыграл свою роль момент нравственный. Хотя потеря мака, несомненно, была во много раз более чувствительной, чем потеря буханки хлеба, но лупить пса за наркотики мужикам показалось совестно. Так или иначе, но Серый остался на Мангупе и повсюду следовал за своими друзьями, а если и покидал их на время, то потом непременно находил в любом, самом отдаленном медвежьем углу.

Последний раз я встретился с Серым поздней, промозглой осенью. К тому времени мы уже стали с ним большими приятелями. Если мне случалось появиться на Мангупе и Серый набредал на меня — он подходил с обычным своим суровым видом, безо всяких ужимок, повиливаний хвостом и прочего. Подходил, утыкался влажным холодным носом в руку, стоял так некоторое время без движения и потом, отвернувшись, убредал неторопливо по своим делам.

Итак, ночь напролет шел дождь, было холодно и неуютно. Мы — несколько бродяг — спали вповалку на слежавшемся сене в небольшой пещерке с открытым входом. Дырявые отсыревшие одеяла грели плохо, но все же мы кое-как потихоньку задремали.

Глубокой ночью мне послышался сквозь сон какой-то шорох. Я невольно насторожился и стал прислушиваться. Кто-то прошелся по нашей пещерке тихо, как будто крадучись, постоял, подумал и медленно подошел ко мне. Нервы мои напряглись, и только когда в лицо пахнуло псиной — от сердца отлегло.

— Серый! — позвал я.

Он тяжело вздохнул, покрутился на месте и бок в бок повалился рядом со мной. Его непрестанно била крупная дрожь, и меня вдруг поразила одна простая мысль: а ведь он мерзнет! Он чувствует все точно так же, как человек. Никакая шкура его не греет, ему мучительно, жестоко холодно, но он все терпит, потому что привык терпеть и ничего другого не знает. Какая-то странная волна нахлынула мне на сердце. Он терпит все и молчит, потому что не имеет даже человеческого языка — этой последней отдушины всех убогих и сирых. Что он имеет? «Эх, братишка, братишка…» — подумал я с горечью.

Он вздохнул, как будто хотел сказать: «Да уж… Вот так-то, брат…» — но вскоре пригрелся, перестал дрожать, вытянулся и засопел ровно и глубоко. Через минуту Серый уже спал, а я в первый и последний раз в жизни слушал с изумлением, как он взвизгивает, поскуливает жалобно, по-щенячьи во сне и отчаянно дрыгает задней лапой, точно намереваясь отбрыкаться от своей убогой, бродячей жизни.