Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

В автобусе все свои, кроме меня. Но меня мало, и хочется верить, что я незаметен. Приветливый, добродушный татарин — шофер здоровается чуть ли не с каждым по очереди. Желающих поздороваться хоть отбавляй, и вот уже автобус забит под завязку.

— Э, что же вы, сами влезли, а девочек вон оставить хотите? — заступается водитель за подбежавших в последний момент подружек.

— Самые кучерявые! — замечает кто-то справедливости ради.

За девочками подбегает еще мужичок, но это уж и вправду последний.

— Вот какой заключающий сегодня хороший! — радуется шофер. — Всех утрамбует!

И он помогает мужичку, закрывая дверь поворотом своего рычажка. Наконец поехали.

В последний момент я решаюсь идти на Эски-Кермен, а уже оттуда поутру — на Мангуп. У меня нет воды, и даже баклажку я впопыхах забыл дома. На Эски родника нет. Только на противоположном «берегу» через поле, да и то в гроте под самой скалой. Пока доберешься — ночь будет непроглядная.

Я стал искать магазин. Набрел на пустырь, где затевалась когда-то грандиозная стройка. Серые бетонные плиты и замшелые блоки, брошенные как попало, навевали уныние. Хотелось поскорее уйти отсюда. Поплутав немного, я нашел наконец ларек с распахнутой настежь дверью, и девочка лет десяти продала мне бутылку минеральной воды. Я вернулся на дорогу.

Теперь только шагай — шевели лаптями. Пока иду окраиной села — всюду на обочине груды дымящегося навоза. Просторные делянки, соток по двадцать, огорожены чем попало: листами старого кровельного железа, ржавыми спинками от панцирных кроватей, просто натянутой второпях проволокой, через которую перелезть не труднее, чем перешагнуть через бордюр.

…Но вот я уже далеко за селом. Иду, заглядываю в душу каждой придорожной былинки. Каждую хочу назвать по имени, но не у кого расспросить имен. Редким знакомым радуюсь, как землякам на чужбине. Вот — тысячелистник, а это шалфей, железница, сухостойные узорчатые шары курая… И все-таки как мало я знаю, досадно мало…

Солнышко, скрытое матовой наледью, ищет просветы. Вот засияло золотистым облаком, кажется, сейчас проторит прорубь, зальет землю прощальным теплом. Но снова затянуло непроклюнувшуюся полынью, и снова тихий вечерний свет почивает на сонных холмах. Осень теперь владычествует, пирует по-своему.

У дороги в зарослях вижу известняковую отесанную глыбу. По форме и цвету камня — то ли плита надгробная, то ли стела. Перевернуть бы, посмотреть, что там, с другой стороны. Но самому не справиться. На Мангупе однажды перевернул вот так, на авось, плиту небольшую, квадратную, а там оказался изящный орнамент — «сельджукская решетка», увенчанная крестом.

В любознательном своем раздумье я оборачиваюсь и вижу, что за мной по дороге идет человек. Мне отчего-то делается неловко. Я оставляю камень и продолжаю свое вышагивание, лишенный безобидной, но, конечно, странной возможности раскланиваться церемонно со всяким интересующим меня предметом.

Между тем преследователь мой уже давно исчез куда-то, начинает смеркаться, и я вхожу в сумеречное ущелье. Смотрю на часы и с удивлением отмечаю, что иду уже два часа.

Тут я чувствую запах, несомненно знакомый мне, но настолько неожиданный, что я никак не могу его распознать… И вдруг — словно отдернули занавеску с прошлого: наша старенькая квартирка, я — бестолково-юный, солнечный день, и баба Соня варит капустные листья. Потом она смазывает каждый сливочным маслом и посыпает панировочными сухарями. Ах, как вкусно! Она угощает меня этим удивительным блюдом под неторопливые, задушевные разговоры, которые я уже никогда, никогда не вспомню… Остается только запах… Я больше не сомневаюсь, что это капуста, но здесь! Откуда?

Ага, а вот и она, родимая. Сразу за поворотом хибарка колхозная, со стелющимся ароматным дымком, а дальше за ней — целое поле белокочанной. Хотя, признаться, листья все больше зеленые и какие-то обвислые, растрепанные, как у босяцкой шапки. Но мне уже не до ботанических наблюдений. Скоро совсем стемнеет, а я еще не добрался до места. Иду скорее по извилистой грунтовой дороге, и краски дня меркнут торопливо вместе со мной.

Вот гигантский валун у тропы. В нем древний заброшенный храм «Трех всадников». Рядом белеет облаком «памятный» куст. Ветви его густо унизаны повязанными тряпочками. Я останавливаюсь, и жар ударяет в лицо, сердце колотится… Нужно отдохнуть хотя бы немного, впереди подъем… Отдышавшись, я осеняю себя крестным знамением и вхожу в храм. У самого порога выдолбленная в полу могила… для малютки, крохотная совсем. Теперь она, конечно, пуста, только земля на дне…

Колонны Царских врат обрушены, и алтарь распахнут для глаз. На месте престола только круглое углубление в полу. Задняя стенка обвалилась еще в незапамятные времена, и образовалась дыра, похожая на грубую, вылепленную без гончарного круга чашу…

Я вспоминаю, что, по преданию, в пустующем, разрушенном храме незримо присутствует Ангел. Какая-то благоговейная, щемящая грусть сходит мне на сердце, и я уже не хочу никуда спешить. Я хочу остаться здесь до утра.

В Оптиной пустыни в пору больших праздников, когда случалось стечение народа, нас укладывали спать прямо на полу в Свято-Введенском храме. Значит, можно расположиться и здесь.

Я вношу рюкзак, достаю вещи, ощупываю широкую каменную скамью, вырубленную в стене, кладу на нее сложенную вчетверо подстилку, сажусь и перебираю четки, шепотом повторяя Иисусову молитву. Так хорошо, так тихо на душе, что словами не передать.

Иногда думы наплывают как-то сами собой. Кто они — эти всадники, скачущие на полинялой, поблекшей фреске там — в темном теперь, бесконечно далеком прошлом? Кто он — этот отрок, сидящий на крупе лошади за спиной святого воина? Где упокоились до Воскресения твои маленькие поруганные кости? Чье еще погребальное ложе, не твоего ли отца, темнеет разграбленной ямой там, у стены?.. Вопросы, вопросы… и молчание ответом на них: горячее, мудрое, сокровенное до срока, когда тайное станет явным.

Я прерываюсь, чтобы поесть. На широком пороге стелю покрывало, режу хлеб, ложкой из банки помаленьку черпаю масло подсолнечное, духовитое. Поливаю им хлеб, сверху солю круто… Не бывает еды вкуснее! Запиваю минералкой и радуюсь неизвестно чему: тишине, ночи и, главное, тому Незримому, что пришло безо всякой причины и стоит, улыбаясь вечностью вечной душе.

Собираю остатки трапезы в пакет, ищу, куда бы его поставить, и вот как нарочно — залом в стене, ниша удобная для пакета и для бутылки с водой.

Молюсь после еды вслух, и голос звучит как-то дико поначалу, гулко отдаваясь в тишине храма. Я пою молитвы, какие знаю, и, пообвыкшись, уже не обращаю внимания на голос. Он звучит как бы сам по себе, переплетаясь тесно с теми голосами, что звучали здесь восемь столетий назад. Как ясно чувствуется в эти минуты, что не оборвалась связь времен, что покуда жив народ православный — живет и горит свечой на ветру его православное прошлое. Только бы самим не задуть, ох не задуть бы!