Михаил Белов - Иисус Христос или путешествие одного сознания (главы 1 и 2)

Лао-Цзы.

О нем и его отрывки из "Дао-Дэ-Цзина" я впервые прочитал в книге Н.В.Абаева "Чань-буддизм и культура психической деятельности в средневековом Китае" и сборнике научных работ "Дао и даосизм в Китае", когда еще учился в 9 классе. В конце 70-х годов наши соседи за Амуром построили новую телевизионную антенну и наши телевизоры стали ловить их передачи. Фильмы о кунфу и мастерах цигуна потрясали воображение. В книгах же говорилось о взаимосвязи всех китайских философий с боевыми искусствами. Каратэ же для меня было если не образом жизни, то ведомым к нему. Посмотрев фильмы "Пираты ХХ века" я сделал нун-чаки и потом сходил на него еще 6 раз пока не запомнил каждое движение Тадеуша Касьянова и Талгата Нигматуллина, а чувства экзотичности фильма не были притуплены накатанностью памяти. С моей легкой руки нун-чаками стали заниматься почти все мои ровесники нашего двора и даже часть приходивших в него. Я никому не отказывал ни в их производстве, ни в учительстве. Лао-Цзы каким-то непонятным мне еще образом показывал путь к совершенству и в нун-чаках. Он поддержал меня и в Алма-Ате, когда у меня обострились отношения с армейцами. Тогда я встретил 2 десятка его изречений в журнале "НТТМ" в рубрике "Лицо и мысли". Прочитав его, я опять задышал глубже.

Обнаружил его в себе я неожиданно на "дне души". Где-то внутри груди на самом ее дне я почувствовал, что туда точно вписываются и меня греют стихотворные формы Дао-дэ-Цзина. Само же их содержание виделось универсальным не только для всех времен и народов но и для всех социальных слоев общества. Сейчас же я обнаружил в читальном зале весь "Дао-дэ-Цзин" в переводе Валерия Перелешина. То что было там показывало бледной пародией мое прежнее знакомство с ним. Я растворялся в строках и пропитывался ими насквозь. Я начал замечать, что моим соперникам при футбольной разминке перед тренировкой было трудней меня обыгрывать после моего чтения "Дао-дэ-Цзина". Моя уверенность в себе в этом случае была непробиваемой. Бессознательные чтения стали сознательными.

Когда я читал Лао-Цзы, передо мной вставал вопрос: "Как при отношении ко всему внешнему "Я в истине, а прочее - ничто" мудрец относится к людям, к друзьям. Особенно ранили душу строки: " Ни небо ни земля не знают доброты живые твари им что чучела собачьи, но также мудрец не знает доброты и люди для него - что чучела собачьи". В сноске под текстом В. Перелешин указывал, правда, что под этими словами Лао-Цзы имел в виду отсутствие лицеприятия у истинного мудреца, но меня это мало успокаивало. Я хотел в каждом человеке видеть его самого. Но у Лао-Цзы я нашел и еще нечто. "Но ей ли (Истине) оскудеть вместилищу прообразов вещей",-переводил Перелешин. "Как крона дерева сверху (или снизу) в разрезе представляется набором кружков разного диаметра, скрывая полную картину явления, не так ли и видимые вещи нашего мира являются продолжением полных вещей, полнота которых скрывается в невидимом нам измерении",- написано в "Исповедимом пути". "Вместилище прообразов вещей" здесь ясно перекликалось со скрывающим полноту вещей измерением. "Чему они нас учат?"-думал я о наших преподавателях. -Истина же сжиматься учит нас". Для меня это тем более было актуально, что опыт одного расширения у меня уже был. Более того:"Только там, где нет насыщенья жизнь получит толчок вперед". После слова "насыщенье" я подставлял слово "информацией". Требуемое от нас бумаготворчество при написании конспектов при моей уверенности в себе, что было не голой амбицией, казалось мне маразмом, которого я надеялся избежать. "Ну, несколько тезисных заметок,- делал я с собой компромиссы под нажимом преподавателей перед первым своим уроком по географии.- Ну, ладно, облеку их в таблицы". И тем не менее, прогуляв все свободное время, я явился на урок без единой помарки в тетради. Но что было самым печальным- упал духом, испугавшись проверки. Победителя в этом случае даже в случае словесной победы могло не быть. Нужно было подстраховаться.

-Нина Михайловна, я не готов,-печально сказал я ей. Но Нина Михайловна Меньшикова была своим человеком.

-Ты же знаешь?

-Да!

-Марш на урок и никаких "не могу".

Я влетел в класс. После моих слов "урок окончен, получившие оценку- ко мне на стол дневники" над классом поднялась теплая волна:"-У-у-у!"

-Умница!-вогнала меня в краску Нина Михайловна. И я чувствовал что так оно и есть. Рассказывая ребятам о климате в Казахстане, я рассказал им о трех обугленных солнцем девушках, которые, будучи в экспедиции и уйдя за бархан в туалет, не смогли найти дороги назад, о чем слышал, служа в армии. Рассказывал я им и об увиденном и услышанном в Алма-Ате. Эти рассказы весомо активизировали их уставшее от программы внимание. О конспектах мне сказала даже не Нина Михайловна, а их классный руководитель Светлана Васильевна мягко и с улыбкой сказав "все-таки". Человечность для меня была пряником, отказать которому я не мог.

С биологией было иначе. Мой первый конспект был признан лучшим учительницей школы, совмещавшей обязанности нашего методиста. Лучшим и по количеству и качеству информации. На незначительные отходы от классической формы она даже не обратила внимания, как и на отсутствие слов "а теперь, ребята, я перехожу к основной части урока", которые и стали краеугольным камнем наших дальнейших отношений. К моему великому сожалению, я не сказал их во время первого урока. Ее приказной тон отвернул меня от написания их дальнейшем, в результате чего все остальное, отходящее от формы, стало вопиющим безобразием, с которым необходимо стало бороться, начиная от вторжения в ход урока, кончая вызовом руководителя практикой. То что у большей частью окаменевших на ее уроках учеников научные термины стали обиходными после 4 моих, а полупустой журнал наполнился положительными оценками, она замечать не хотела. Снял напряженность конфликта мой вопрос -кто она?-Друг или враг? По биологии я получил тройку. Не обошлось и без курьеза. Чувствуя душой близость к людям и искренне желая им помочь, я не осознавал восприятие ими своих способностей, являющихся просто зрением и памятью. Внешне я уступаю своему возрасту лет на 5-6, когда и больше. А внутренне и подавно. Первый анализ урока моего товарища начался с меня.

-Ты не видишь детей, треть не слышишь того, что говоришь, фраза ... не имеет смысла, говоря ..., ты хотел сказать ..., но сказал неправильно, растянул вступление, скомкал конец, забыл о дневниках. Моя оценка-твердая тройка.

Парень был солидным, моим ровесником. Одевался и держал он себя как кадровый учитель сельской школы. Я разбил его для него беспощадно. Методист, обрадованная тем, что ей не надо говорить, также как и моей серьезности, закончила мой анализ одним-двумя дополнениями. Все, посерьезнев, замолчали. В его глазах был страх. Засмеялся он при встрече со мной на улице после приветствия лишь через два года.