Йозеф Ратцингер - Лекция Папы Римского в университете Регенсбурга

Изменяя первый стих Книги Бытия, – первый стих всего Священного Писания, – Иоанн начал пролог своего Евангелия словами: «В начале был logos». Именно это слово использует император: Бог действует логосом. Logos означает одновременно разум и слово – разум, который является сотворяющим и способен сообщаться, но, именно, как разум. Иоанн тем самым подарил нам заключительное слово о библейской концепции Бога, слово, в котором все пути библейской веры, – зачастую трудные и извилистые – достигают своей цели, находят свой синтез. В начале был logos, и logos есть Бог, говорит нам евангелист. Встреча между библейским посланием и греческой мыслью не была простой случайностью. Видение св. Павла, перед которым закрылись пути в Азию и который, во сне, увидел македонца и услышал его мольбу: «Приди в Македонию и помоги нам!» (ср. Деян 16,6-10) – это видение может быть интерпретировано как некая «конденсация» глубокой необходимости сближения между библейской верой и греческой мыслью.

В действительности это сближение началось еще давно. Уже таинственное имя Бога из неопалимой купины, отделяющее этого Бога от сонма божеств со множеством имен, утверждая только Его «Я есмь», только Его бытие, является по отношению к мифу опровержением, в близкой аналогии с которым стоит попытка Сократа победить и преодолеть тот же миф. Процесс, начатый в неопалимой купине, достигает – в рамках Ветхого Завета – новой зрелости во время ссылки, где Бог Израиля, – лишенного теперь земли и культа, – объявляет Себя Богом неба и земли, представляя Себя простой формулой, продлевающей слово из купины: «Я есмь». С этим новым знанием Бога идет вровень некая разновидность просвещения, энергично выражающая себя в осмеянии божеств, которые являются всего лишь плодом человеческих рук (ср. Пс 115). Так, несмотря на всю остроту несогласия с греческими правителями, желавшими добиться силой приверженности греческому стилю жизни и их идолопоклонническому культу, библейская вера в эллинистическую эпоху внутренне шла навстречу лучшей части греческой мысли, вплоть до взаимного контакта, который затем происходит, особенно в поздней литературе премудрости. Сегодня мы знаем, что греческий перевод Ветхого Завета, осуществленный в Александрии – «Септуагинта» – это больше, чем просто перевод (что, вероятно, следует рассматривать скорее недостатком, чем достоинством) иудейского текста: это самостоятельное письменное свидетельство и конкретный важный шаг истории Откровения, в которой эта встреча осуществилась таким способом, который имел решающее значение для рождения христианства и его распространения. В сущности, речь здесь идет о встрече между верой и разумом, между подлинным просвещением и религией. Исходя действительно из глубокой природы христианской веры и одновременно из природы греческой мысли, сплавленной отныне с верой, Мануэль II мог сказать: действовать без логоса противоречит природе Бога.

Справедливости ради здесь следует отметить, что в позднем Средневековье в богословии развились тенденции, ломающие этот синтез между греческим духом и духом христианским. В противовес так называемому интеллектуализму Августина и Фомы, с Дунсом Скотусом возникла волюнтаристская точка зрения, которая в конце, в ходе последующего развития, привела к утверждению, что мы в Боге можем познать только Его voluntas ordinata. По ту сторону этой упорядоченной воли якобы существует свобода Бога, в силу которой Он смог создать и сделать также противоположность всего, что Он фактически сделал. Здесь вырисовываются позиции, которые, вне всякого сомнения, сближаются с позициями Ибн Хазна и ведут к образу Бога-Судии, который даже не связан с истиной и добром. Трансцендентность Бога и Его отличие от нас подчеркиваются настолько преувеличенно, что наш разум, наше чувство истины и добра больше не являются настоящим отражением Бога, самые глубокие возможности Которого остаются для нас вечно недостижимыми и скрытыми за Его решениями. В противовес этому вера Церкви всегда придерживалась убеждения, что между Богом и нами, между Его сотворяющим Духом и нашим сотворенным разумом существует аналогия, в которой – как сказал IV Латеранский Собор в 1215 году – несходства, конечно, неизмеримо больше, нежели сходства, но не до такой степени, чтобы упразднить аналогию и ее язык. Бог не становится более божественным из-за того, что мы отталкиваем Его подальше от себя в чистый и непроницаемый волюнтаризм: истинно божественный Бог – это Бог, Который явил Себя как logos, и, как logos, действовал и действует, полный любви к нам. Конечно, любовь, как говорит Павел, «превосходит» разумение, и именно поэтому она способна воспринять больше, чем мысль (ср. Еф 3,19), но все же она остается любовью Бога-Logos, для которой христианский культ является, как вновь говорит Павел, «latreía» – культом, находящимся в гармонии с предвечным Словом и с нашим разумом (ср. Рим 12,1).

Указанное здесь внутреннее взаимное сближение, имевшее место между библейской верой и изысканиями греческой мысли в философском плане – это факт, имеющий решающее значение не только с точки зрения истории религий, но и с точки зрения всеобщей истории – факт, и сегодня налагающий на нас обязательства. Принимая во внимание эту встречу, неудивительно, что, несмотря на свое зарождение и важные этапы развития на Востоке, христианство в конце концов обрело свое исторически решающее выражение в Европе. Можно сказать это и наоборот: эта встреча, к которой впоследствии добавляется наследие Рима, создала Европу и остается основанием того, что по праву можно назвать Европой.

Тезису, что критически очищенное греческое наследие является составной частью христианской веры, противостоит требование деэллинизации христианства, – требование, которое все больше доминирует в богословских исследованиях с начала эпохи современности. При более подробном рассмотрении можно отметить три волны программы деэллинизации: они хотя и связаны между собой, однако в своих мотивациях и целях четко различаются одна от другой.

Деэллинизация сначала возникает в связи с постулатами Реформации XVI века. Рассматривая традицию богословских школ, реформаторы оказывались перед систематизацией веры, полностью обусловленной философией, то есть перед определением веры извне в силу способа мышления, не исходившего из нее. Таким образом вера больше не являлась живым историческим словом, а элементом, вставленным в структуру некой философской системы. Sola Scriptura ищет в противоположность этому чистую первоначальную форму веры, как она присутствует изначально в библейском Слове. Метафизика появляется как предпосылка, исходящая из другого источника, от которого следует освободить веру, чтобы она вновь смогла полностью стать сама собой. Своим утверждением, что мышление должно уступить место вере, Кант действовал на основе этой программы с неожиданной для реформаторов радикальностью. Тем самым он связал веру исключительно с практическим разумом, отказав ей в доступе к действительности в целом.

Читать дальше