Александр Шевцов (Андреев, Саныч, Скоморох) - Очищение. Том.2. Душа

Иными словами, Соловьев так сильно хотел быть человеком западным, что вызвал к себе уважение у всего научного сообщества. Некоторые его работы, вроде «Русской идеи» — доклада, прочитанного им в 1888 году в Париже на французском языке, — можно считать манифестом русской интеллигенции, как класса профессоров, призванных подчинить Россию Западному Разуму. Смысл жизни интеллигента — проводника и внедрителя западного образа жизни — для Соловьева превращался в религиозную миссию, своего рода повторение пути Христа.

Кому предназначалось быть Христом? Вряд ли интеллигенту, скорее, он должен был лишь отвести истинную жертву — русский народ — на алтарь Европы для заклания, как это наконец свершилось в России в начале третьего тысячелетия.

«Чтобы удержать и проявить характер России, нам нужно окончательно отречься от ложного божества нашего века и принести в жертву истинному Богу наш национальный эгоизм» (Соловьев. Русская идея, с. 34).

Русский путь не может не быть христианским, а значит, жертвенным. Поэтому России необходимо покаяться в исторических грехах, отречься от «национального эгоизма» и присоединиться к христианской Европе, начав «для начала» с принесения в жертву на «алтарь Вселенской Церкви» того, что было той самой самобытностью Руси. Итогом должно было стать объединение всех христианских народов под эгидой папы Римского.

Естественно, в России Соловьева не любили все, кроме интеллигентов, которые его боготворили и считали вдохновителем всего творческого и задуховного. Блок именно под его влиянием создал свою мифологию прекрасной незнакомки. Правда, это было уже связано с мистическими откровениями Соловьева, в которых ему являлась София — мудрость Божия…

Владимир Соловьев — слишком сложная фигура, чтобы можно было о нем судить вот так, походя. Поэтому я выказываю лишь некоторое сомнение в его действительном значении для русской философии, считая, что изрядное влияние на людей оказала и «хорошо поставленная реклама», условно говоря. Как-то он так удачно попал в струю, что выразил настроения подымавшейся интеллигенции и стал ее кумиром. В итоге, его значение для русской культуры оказалось действительно велико.

При этом и с точки зрения философии, и с точки зрения науки о душе, ничего действительно выдающегося им сделано не было, а произведения его до самой смерти полны погоней за модными течениями европейской мысли. Именно это его стремление во всем быть впереди России всей ярко выразится в обиде, которую он нанес своему другу и почитателю Льву Лопатину. О ней я расскажу дальше, но выбор между: быть самым модным или понимать глубоко, — совершался Владимиром Соловьевым всегда в сторону моды и прогресса…

Что же касается его понятия души, то оно скучно, непонятно, но заумно и задуховно. Его обязательно надо описать, потому что именно оно, я думаю, загнало русскую философию в тот порочный круг, который привел ее к полному истощению науки о душе, о чем кричал в 1916 году Семен Франк. Вся послесоловьевская философия России, так или иначе, использует его понятие души и в итоге оказывается вынуждена отказаться от исследований в этом направлении, потому что иначе пришлось бы отречься от своего кумира.

А Соловьев был кумиром всего последующего поколения философов начиная с двадцати пяти лет, потому что в 1878 году отчитал в Петербурге цикл публичных лекций с названием «Чтения о Богочеловечестве». Эти чтения «собирали множество слушателей и имели большой общественный резонанс» (Гайденко. Соловьев, с. 454), потому что Володя Соловьев уже с двадцати лет считался настоящим русским гением философии, и на него советовали сходить, чтобы потом можно было сказать, что видел живого гения.

Именно в этих чтениях была заложены главные понятия всего нового философского направления России — всеединство и софиология, которые будут развивать все самые известные и модные философы последующих поколений. Здесь же и будет дано им самое развернутое понятие о душе. В последующих работах Соловьев будет скучно использовать картезианскую точку «я» вместо души, не останавливаясь на этой избитой для него теме подробно.

Какое же понятие души используется в «Чтениях о Богочеловечестве»?

Упоминаний души немного. Я приведу их почти все. В Седьмом чтении душа поминается впервые как «субъект бытия».

«Итак, мы имеем трех особенных субъектов бытия, из коих каждому принадлежат все три основные способы бытия, но только в различном отношении. Первый субъект представляет и чувствует лишь поскольку хочет, что уже необходимо следует из его первоначального значения. Во втором, имеющем уже первого перед собою, преобладает объективный элемент представления, определяющая причина которого есть первый субъект: воля и чувство подчинены здесь представлению, — он хочет и чувствует лишь поскольку представляет — наконец, в третьем субъекте, имеющем уже за собою и непосредственно-творческое бытие первого и идеальное бытие второго, особенное или самостоятельное значение может принадлежать только реальному или чувственному бытию: он представляет и хочет лишь поскольку ощущает. Первый субъект есть чистый дух, второй есть ум (Нус), третий, как дух осуществляющийся или действующий в другом, может быть в отличие от первого назван душою» (Соловьев. Чтения, с. 108–109).

Итак, душа — это дух, осуществляющийся или действующий в другом…

Само понятие духа чуть далее Соловьев попробует свести к такому модному тогда понятию «организм», да еще состоящий из не менее модных «элементов».

«Вечный Бог вечно осуществляет Себя, осуществляя Свое содержание, то есть осуществляя все. Это «все» в противоположность сущему Богу, как безусловно единому, есть множественность, но множественность как содержание безусловно-единого, как осиленная единым, как сведенная к единству.

Множественность, сведенная к единству, есть целое. Реальное целое есть живой организм. Бог как сущее, осуществившее свое содержание, как единое, заключающее в себе всю множественность, есть живой организм.

Мы видели уже, что «все», как содержание безусловного начала, не может быть простою суммою отдельных безразличных существ, что эти существа каждое представляет свою особенную идею, выражающуюся в гармоническом отношении ко всему остальному и что, следовательно, каждое есть необходимый орган всего.

На этом основании мы и можем сказать, что «все», как содержание безусловного, или что Бог, как осуществивший Свое содержание, есть организм» (Там же, с. 113).

Только что отгремели споры философов с физиологами, словечко «организм» было модным, почти как «экспроприация экспроприаторов» полвека спустя. Как, должно быть, льстило охочей до зрелищ толпе то, что она слушает «настоящую!» философию, а при этом может о ней говорить физиологично! Бог есть организм! А организм — наш Бог!