Вадим Бакусев - Лестница в бездну

С посильными доказательствами и материалами она подробно изложена в моей статье «Вечное возвращение и античность» («Вопросы философии». 2007. № 12), а на этой моей лестнице в бездну их повторение завело бы нас в слишком длинный боковой ход.

Где она была, может быть, локальным дериватом древнего общеиндоевропейского учения о метемпсихозе.

Вечное возвращение не было всерьез принято даже нематричными европейцами — например, идеологами «консервативной революции» (здесь я вынужден сослаться на более осведомленного автора еще не опубликованной диссертации: Кондратьев А. Религия Фёлькиш: арийские культы и неогерманское богословие); исключение тут составляет (из числа всюду известных мыслителей) только М. Хайдеггер, у которого, впрочем, были для приятия этого концепта, да еще как «метафизического», я думаю, слишком человеческие основания.

Мыслить вечное возвращение нельзя, а вот верить в него (как и во что угодно другое) можно. Тот факт, что были и есть верующие в вечное возвращение, ничего не меняет — Ницше, мне кажется, на таких реально и не рассчитывал. Во всяком случае, у этой доктрины есть религиозная функция: ведь вечное возвращение абсолютно трансцендентно, поскольку не дается никакому эмпирическому обоснованию и допускает только одно психологическое отношение к себе — веру.

Поиск привел, собственно говоря, к обнаружению только самого принципа, гласящего, что эти мотивы коренятся в инстинктах, в бессознательном. Но, говоря об инстинктах толпы (уравнивание) и противоположных им аристократических инстинктах (иерархия), Ницше, по сути, оказался очень близок к прямой констатации коллективного и личностного начал как двух инстинктивных полюсов психики, и индивидуальной, и интегральной.

Ницше и сам это, кажется, понимал: «Проблемы, перед которыми я поставлен, кажутся мне столь решающе важными, что я чуть ли не всякий год несколько раз заношусь мечтою, воображая себе, будто люди духовно развитые, коих я с этими проблемами познакомил, должны теперь ради них отложить в сторону собственную работу, чтобы до поры до времени полностью посвятить себя моим делам. То, что всякий раз происходило вместо этого, оказывалось прямой противоположностью моим ожиданиям на столь комический и жуткий лад, что я, старый знаток человеческой природы, брал уроки стыда перед самим собою, сызнова переучивая азы, гласящие: то, к чему люди привыкли, для них в сто тысяч раз важнее, нежели даже — их собственная выгода…» (KSA, 12, 5 [21]). Понимаю это, разумеется, и я сам. Но тут неожиданно раздается чей-то рассудительный и дребезжащий от старости голосок: «…В важных вещах убедить чрезвычайно трудно… В наше время для этого, видно, нужен очень отважный человек… Ему пришлось бы восстать против самых сильных страстей; ни один человек не пришел бы ему на помощь; в полном одиночестве он следовал бы одним лишь доводам разума», — это две с лишним тысячи лет тому назад отвечает Ницше его любимый враг, Платон (Законы, кн. VIII, 835 с, пер. А. Н. Егунова). Какая острая (хотя и не самая многозначительная) ситуация! Странно, очень странно! Что я слышу! (Или, как сказал бы Ю. А. Антоновский, «Что слышу я!» — злоупотребляя инверсией и своим эмбриональным, жалким театральным ямбом.) Какой великолепный, наконец-то неподдельный хохот! А теперь уже не только слышу, но и вижу: вот лицо нашего героя, обожженное смехом, с мокрыми сияющими ямами глаз; вот (пока я подшучивал над Антоновским) пожар смеха отпылал, и сорокадвухлетний Ницше с облегчением, иногда еще мелко содрогаясь от внутренних раскатов, утирает платком глаза, очки и насквозь проплаканные усы… (Интересно, кто заметит, что этот период построен на инверсиях инверсий и на одной пародии?)

Эта общность недвусмысленно указывает на когнитивную монолитность матрицы: для философии соответствующие понятия естественны потому, что философы не в состоянии дистанцироваться от порождающих их собственных обыденных представлений, не говоря уже о бессознательных мотивах своего философствования.

Буддистская причинность, как известно, не имеет ничего общего с логико-механической причинностью западного мышления — она похожа, скорее, на упомянутую выше ницшевскую «процессуальную слитность и взаимную обусловленность». Сгустки же воли к власти, которыми Ницше заменяет субъекта и «я» вообще, как-то не очень определенно похожи на буддистские дхармы.

На всякий случай, для тех, кто еще не понял: 12-й и 13-й тома KSA, которые я так обильно цитирую на этом уровне лестницы, содержат в себе то, что прежде было известно как сочинение Ницше «Воля к власти» и что на самом деле является корпусом черновиков мыслителя, расположенных в хронологическом порядке и без искажений. Кое-что из этих черновиков 1886–1888 годов почти без изменений вошло в другие его сочинения этих лет, но большая часть была и навсегда осталась испытательным полигоном, а об окончательных результатах ницшевских испытаний говорить решительно невозможно — можно говорить только об их направлении.

Зрительный, воззрительный, теоретический (матричный) момент перспективы у Ницше сильно оттеснен моментом субъективно-волевым, а связанный с первым пассивный и коллективный момент и вовсе вытеснен активным и личностным (здесь коллективное и личностное понимаются как модусы индивидуальной, а не интегральной психики, как в следующей за знаком этой сноски фразе).

Пример столкновения двух способов восприятия в истории матрицы — некогда знаменитая, а ныне почти забытая острейшая полемика Гёте с ньютоновской теорией цвета, полемика, в которой правы были, очевидно, обе стороны, поскольку обе соответствуют действительности, только по-разному.

Такого рода излишества послужили предлогом для всем известных специфических широкомасштабных искажений ницшевского мышления — например, для вторичных мифов о слепом иррационализме его философии или о пресловутой «белокурой бестии». Они же — в более мелких масштабах — позволяют паразитировать на себе и самоутверждаться «сильным людям» всех мастей, от простых интеллектуальных хамов до профессиональных преступников. — Я не оправдываю Ницше, а только объясняю, откуда эти излишества могли взяться. Ответственность за связанные с ними недоразумения полностью лежит на нем, пусть даже он не мог предвидеть, как повернется дело. Что его подлинная человеческая позиция разительно отличалась от той, которая публично выражена им в виде соответствующих «излишеств», доказывает, например, расхождение между его высказываниями о ценности войн и частным письмом, написанным вскоре после окончания франко-прусской войны: в нем Ницше с горечью и отчаянием говорит об угрозе наступления (в результате этой войны) эпохи варварства — тогда, по его мысли, придется спасать остатки культуры в подобии монастырей. — Вы, «люди длинной воли»: раз и навсегда прекратите паразитировать на Ницше! Его «сила» не имеет ничего общего с насилием, его «власть» — с господством!