Дмитрий Морозов - Дваждырожденные

— Люди утеряли разум. Каждый думает только о себе, забывая о том, что община сильна единством всех своих членов. — Сомасундарам с грустью указал на повалившийся забор, охраняющий посадки риса от диких кабанов.

— Прошел уже месяц, а никто не чинит, надо чистить поливные каналы, которые стали заболачиваться — не могу собрать людей. Недавно сосед у соседа вывез с поля пять снопов сахарного тростника. Бессмысленное мелкое воровство — за это мы забрали у него три мешка риса. Люди не хотят работать, не могут договориться о честном обмене, предпочитая воровать. Купцы в городе, видя крестьянина, запрашивают двойную цену, торгуются, как бешеные. Кшатрии, призванные нас охранять от разбойников, ездят по деревням и попросту грабят, угоняют скот, увозят красивых девушек. Если в нашу деревню придут разбойники, то все мои односельчане запрутся в домах и будут молиться о том, чтобы ограбили соседа, а не его. Раджа твердит о процветании. Было ли так, чтобы процветание не пресекалось войной? И не ясно, кто унаследует престол в Хастинапуре…

— Но ведь вы не принадлежите Хастинапуру… — Мы принадлежим богам и местному радже. Но начнись война и двинутся бесчисленные армии по нашим посевам. И никто не станет разбираться, кто там чей.

— Надо верить в мудрость богов… Вы чувствуете их присутствие?

— Да. Иногда они лишают нас дождя и высушивают ростки риса, а в другой раз, когда приходит время вызревать урожаю, посылают тучи и заливают все водой. Может быть, это происходит от того, что мы приносим мало жертв на их алтари. В больших городах брахманы справляют пышные обряды почитания богов. В Хастинапуре, Матхуре, Мадурае возводятся храмы. Разные боги владычествуют в этих храмах, но всем им приносят обильные жертвы масла, плодов, цветов, украшают их статуи золотом. Жрецы читают в храмах длинные заклинания, которые простым людям знать теперь не полагается, — Сомасундарам скривился. — А ведь у нас на Юге еще хранят память о том времени, когда каждый мог общаться с богами, воочию видеть смелых охотников с огненными стрелами и прекрасных апсар — хранительниц лесистых холмов и коровьих стад. Этих богов нашей земли мы почитали песнями и танцами, возжиганием костров и приношением цветов.

Я с некоторым смущением вспомнил о пригоршнях цветочных бутонов и куске ячменной лепешки, которые я оставлял у себя в деревне перед алтарем бога — защитника полей. Такие же алтари я видел и здесь. Бог обитал в большом сером камне с выбитым на нем трезубцем, обращенным к небу.

— Может не те жертвы угодны богам?

— В лесах племена чтут своих богов кровавыми жертвами — режут на их алтарях коз и оленей, даже бывает, приносятся и человеческие жертвы. Но и там боги глухи к мольбам смертных. — сказал Сомасундарам, — они проносятся на грохочущих колесницах по небу, и до нас долетают лишь их огненные стрелы. Говорят, что время от времени боги воплощаются в людей и совершают великие подвиги. Однако все это происходит где-то очень далеко и от деревни, и даже от крепости, в которой живет раджа. Вы ближе к богам. Но можете ли помочь?

Я немного оторопел от такого оборота беседы, но порылся в памяти и повторил строки из Сокровенных сказаний:

— Кто может своей глубокой мудростью предотвратить судьбу? Бытие и небытие, счастье и несчастье — все это имеет свой корень во времени. Время приводит к зрелости существа, время их же уничтожает. Созданные временем, мы не должны отчаиваться.

Сомасундарам глубокомысленно кивнул. А что тут можно добавить? После этого разговора я с тревогой думал о будущем Нанди. Но стоило вернуться к себе в хижину и посидеть спокойно, созерцая красный костер закатного солнца, как уверенность в будущем возрождалась во мне. Мне казалось, что никакое зло не в силах ступить на мою лесную поляну. Значит, главное было не покидать ее без нужды, избегать общества других людей и привлекать Нанди к себе.

Мы гуляли в лесу среди деревьев, среди криков обезьян и щелканья птиц. Над долиной, куда уходила, змеясь, тропа высились огромные черные камни. Там под вечер грелись огромные кобры с желтой узорчатой кожей. Нанди любила лазить по этим камням — гибкая, словно ящерица, смуглая и крепкая, как эти скалы. Я шутя звал ее апсарой черных скал.

— Не гневи богов, — сердилась она, — апсары несут в себе искры небесного происхождения, а я только крестьянка, и от земли мне не оторваться.

Увы, она была права. Однажды я попытался заговорить с ней о возможностях другой жизни, о высоких полях, о могучей силе, пронизывающей мир. И, к моему удивлению, Нанди обиделась за своих односельчан. Она поняла только то, что я осуждаю их образ жизни.

— Почему ты сам не хочешь жить в деревне, — спросила Нанди, капризно надув губы. — Почему ты не хочешь работать в поле? Ты молодой и сильный, тебя бы с радостью приняли в общину.

— Я тружусь, тружусь каждый день.

— Собираешь плоды и коренья в лесу? Это работа женщин. Наши мужчины с утра до вечера горбятся на поле, поливая посевы собственным потом, а ты сидишь у хижины и считаешь облака.

— Это тоже труд. Труд ученичества. И он очень утомителен, поверь мне.

— Но где плоды твоего труда?

Что я мог ей сказать? Какие доказательства привести? Ее мысли и чувства были точны и прозрачны, как маленький лесной водоем, который отражает небо и деревья. Иногда рябь переживаний дробила эту ясную картину. Среди солнечных бликов бродили темно-коричневые тени и прятали, берегли какие-то свои маленькие тайны. День за днем все глубже опускался я в омут своих мыслей и чувств, где клубились то ли обрывки снов, то ли непроявленные знаки будущего. И даже если бы я захотел, я бы не мог увлечь Нанди за собой. Поэтому я просто сказал:

— Плодов моего труда нельзя ни увидеть, ни услышать, ни попробовать на вкус.

— Ты смеешься надо мной, — решительно сказала Нанди и, легко поднявшись с земли, ушла не оборачиваясь, а я предался упражнениям, думая, что прорыть поливной канал легче, чем открыть в себе новые каналы для дыхания жизни, но никому в деревне этого не объяснить, даже Нанди.

Впрочем, деревне было не до меня. Под знойными лучами солнца, казалось, облупилась синяя эмаль неба. Обнажились сухие серые своды, словно мертвое ложе океана, покинутое водами. И травы, и кусты на поляне вокруг хижины, как и по всему лесу, окрасились в охристые цвета тревоги и умирания. От земли шел запах как от пепелища. В долине среди холмов оголилась красная земля, рассохлась, потрескалась, как кожа человека, брошенного на медленную смерть под полуденным солнцем. Скрылись птицы, лишь острый, грозный силуэт коршуна стоял в восходящих горячих воздушных потоках. Даже родничок меж камней, даривший мне радость своим журчанием, теперь едва сочился, процеживая сквозь мох свои животворные капли. Мне пришлось выкопать ямку и вставить туда пустые скорлупки кокосовых орехов, чтобы всегда иметь под рукой хоть небольшой запас скапливающейся в них свежей воды. Но лес начал страдать. Пальмы опускали все ниже свои огромные резные листья, как человек, сраженный отчаянием, опускает руки. Где-то в чаще тревожно кричали павлины. Иногда ветер приносил оттуда тошнотворно-сладкий запах трупов павших лесных антилоп.