Тензин Гьяцо - Мудрость прощения. Доверительные беседы

Индийский солдат, держа автомат обеими руками, патрулировал участок перед входом. Еще один индус в штатском — в брюках и рубашке навыпуск — проводил нас бесстрастным взглядом. Трое или четверо телохранителей-тибетцев расхаживали в тишине. Мы остановились у входа в дом, и, честно говоря, я чувствовал себя неловко, словно вторгся в святая святых Далай Ламы.

Будто отвечая на мои мысли, лидер Тибета вышел из здания, посмотрел на меня, улыбнулся и произнес своим гулким баритоном: «Ни хао?» Ему нравится приветствовать меня по-китайски. Крепко пожав мне руку, он двинулся по дорожке, ведущей в сад. Бодро прошагал под уклон ярдов пятьдесят, а затем повернул обратно. Он фыркал от удовольствия и, приближаясь ко мне, можно сказать, красовался. Несколько месяцев назад мы говорили о важности физкультуры. И он признался, что не любит физических упражнений, да и ленится. Я взял с него обещание, что он увеличит нагрузку — будет простираться ниц не тридцать, а сто раз в день. И вот теперь он решил продемонстрировать, насколько серьезно взялся за утреннюю гимнастику.

Далай Лама жестом пригласил нас с Тэндзином следовать за ним. Мы поднялись по внешней бетонной лестнице на ярко освещенный второй этаж — открытую площадку, обставленную удобными диванами и креслами. Паркетный пол устилали восточные ковры, а всю правую.стену занимали огромные, от пола до потолка, окна. За ними виднелась долина Кангра, круто спускавшаяся вниз, и вершины гор, позолоченные нежным утренним светом.

Вслед за Далай Ламой мы прошли в его комнату для медитаций.

Комнату для медитаций Далай Ламы заливал мягкий утренний свет. Прекрасно выполненные деревянные застекленные шкафы выстроились вдоль стен; в их недрах можно было разглядеть бесчисленные бронзовые статуэтки и предметы культа. Стопки священных тибетских текстов, обернутые желтой тканью и драгоценной парчой, аккуратно сложены на специальных полках. Центр комнаты занимал нарядный алтарь. В центре, в миниатюрной копии храма из дерева и стекла, находилась статуэтка не выше двух футов высотой. На всем лежал отпечаток торжественного великолепия и сдержанного изящества.

Тэндзин Таклха указал мне на маленький квадратный тибетский коврик возле двери, где я должен был сидеть. Я установил видеокамеру на треногу. Далай Лама молча обогнул простой письменный стол красного дерева, выскользнул из пластиковых шлепанцев и сел в позу лотоса, спиной к обшитой деревянными панелями стене. Поправил одежду, закрыл глаза и начал медитацию. Я включил камеру; мотор тихо зажужжал, запечатлевая на цифровом носителе тибетского монаха.

Далай Лама уже рассказывал мне о своем утреннем распорядке: «Как только я пробуждаюсь — сейчас ровно в 3:30, — я произношу несколько мантр и молитв. Мои первые мысли: Будда и его учение о сострадании, учение о взаимозависимости. Это я делаю всегда, но весь мой распорядок действий на день формируется в соответствии с двумя принципами: альтруизм и взаимозависимость. Потом я несколько раз простираюсь ниц, затем выполняю несколько упражнений. В это время — минут тридцать — я размышляю. После этого я принимаю ванну или душ. В пять, иногда в 4:40, — завтрак. Мой младший брат всегда дразнит меня: говорит, что истинная цель раннего подъема — завтрак. Буддистские монахи обычно не принимают пищу вечером».

Пока Далай Лама устраивался для медитации, мои глаза привыкли к мягкому свету. Как раз напротив меня, на другом конце комнаты в витрине я заметил стенную роспись — Будда в простой одежде цвета шафрана на фоне пышно-зеленых гор и извилистых заливов. В соответствии с традицией, у Будды длинные мочки ушей и узел волос на макушке, что означает просветленность. Выражение лица немного неопределенное — полуулыбка, безмятежность. Само же лицо — округлые полные щеки, маленький подбородок, приподнятые уголки глаз — исполнено нарождающейся радостью.

Медитируя, Далай Лама, очевидно, быстро достиг глубокого внутреннего погружения. Окружающее сейчас для него не существовало — ни комната, ни Тэндзин, ни я, сидящий всего лишь в нескольких футах от него. Его способ медитации отличается от способа, скажем, учителей дзэна. Как и многие тибетские ламы, он не сидит неподвижно, застыв, словно скала. Как правило, он совершает какие-нибудь движения. Покачивается из стороны в сторону, замирает, некоторое время остается совершенно неподвижным, потом шепчет короткую мантру, рука его поднимается и касается тыльной части шеи, чтобы почесать зудящее пятнышко экземы. Если бы я прежде не видел его в состоянии глубокой медитации, то поклялся бы, что он нервничает.

Внезапно глазные яблоки задвигались, и полуприкрытые веки непроизвольно затрепетали. Сокровенность этого движения повергала в трепет.

Стол Далай Ламы завален рукописями — стопками несброшюрованных священных буддистских текстов; на нем прозрачная стеклянная ваза со срезанными цветами; настольная лампа с регулируемой высотой и маленький бронзовый Будда. И еще, рядом с настольными часами, увенчанными крошечной статуэткой, — швейцарский армейский нож последней модели, оснащенный всеми мыслимыми хитроумными приспособлениями. Слева — низкая, не выше колена деревянная тумбочка, сверху — красный органайзер. Вторая тумбочка такой же высоты формировала правую сторону маленького «алькова». Сверху кучей навалены книги, разные тибетские рукописи, три подставки с ручками и маркерами и бутылочка с белковой пищевой добавкой. А над этим беспорядком — великолепный букет желтых и красных искусственных цветов, в основном лилий и роз, в матово-серой вазе. Цветы выглядели удивительно живыми — с крошечными капельками росы, переливающимися на лепестках. Рядом стоял телевизор.

Комната для медитаций — личное убежище Далай Ламы, место религиозных размышлений и работы. Единственное место, где он действительно может побыть один, — беседы с должностными лицами и встречи с посетителями проходят в аудиенс-холле, расположенном рядом с жилыми помещениями. Именно в этой комнате он мобилизует внутренние ресурсы — медитируя, перечитывая тексты древних тибетских учителей, черпая мудрость, необходимую ему, чтобы направлять себя и других на пути преодоления трудностей.

Перед медитацией Далай Лама снимает очки; и однажды благодаря этому я впервые осознал его возраст. Увидел мешки под глазами, резкие складки, залегшие от скул к подбородку. В то время Далай Ламе было около шестидесяти пяти.

Я всегда с удовольствием смотрю на лицо Далай Ламы. Какой контраст со мной! Его лицо испещрено морщинами, каждая из которых — следы борьбы, страданий и радостей. Хотя я всего на десять лет моложе, мое лицо относительно гладкое, морщины едва наметились. Но мое лицо нередко оказывается для меня источником бессильного раздражения. Нет, оно не уродливо и даже приятно — обыкновенное лицо. Но оно из тех лиц, что всегда выглядят бесстрастными. Живым его не назовешь.