Амвросий Медиоланский - О смерти брата две книги

Итак, собственная наша печаль да поглотится общей! Не должны мы соболезновать о тех, кого видим избавленными, не напрасно в это время творим память святых душ, разрешившихся от уз телесных. Ибо как бы по Божескому некому определению видим в одно время умерших благочестивых вдовиц, так что это являет себя не смертью, но как бы путешествием неким, чтобы состарившаяся чистота не подпала опасности. Неприятное это воспоминание столь великую причиняет мне скорбь! Хотя печали касались всегда сердца моего, однако в самой скорби, в самой потере цветущих действий утешало меня общее состояние природы, и печаль моя, имея единый предмет, жестокость общего плача, смягчалась видом домашнего благочестия.

Еще повторяю я утешительные слова Святого Писания, потому что полезно упражняться в изречениях его и заповедях. Насколько легче небу и земле прейти, нежели от закона одной черте погибнуть? Но послушаем опять Писание: Посему воздержись теперь от скорби твоей, и мужественно переноси случившуюся тебе потерю. Ибо, если ты признаешь праведным определение Божие, то в свое время получишь сына, и между женами будешь прославлена.(Езд 10, 13 и 16). Когда это сказано к женщине, то насколько больше приличествует священнику. Когда сказано о сыне, то не неприлично упомянуть это и о потере братьев (хотя, если 6 я имел сына, больше бы не любил его). Ибо как в смерти детей тщетные труды и тщетно воспринятые болезни умножают печаль и отчаяние, так и в отношении братьев привычка и товарищество разжигают пламень болезни.

Но слышу я снова писание, говорящее: не делай этого, но послушай совета моего. Ибо сколько бед Сиону? Утешься ради скорби Иерусалима. Ибо ты видишь, что святилище наше опустошено, алтарь наш ниспровергнут, храм наш разрушен, псалтирь наш уничижен, песни умолкли, радость наша исчезла, свет светильника нашего угас, ковчег завета нашего расхищен, Святое наше осквернено, и имя, которое наречено на нас, едва не поругано, дети наши потерпели позор, священники наши избиты, левиты наши отведены в плен, девицы наши осквернены, жены наши потерпели насилие, праведники наши увлечены, отроки наши погибли, юноши наши в рабстве, крепкие наши изнемогли; и что всего тяжелее, знамя Сиона лишено славы своей, потому что предано в руки ненавидящих нас. Посему оставь великую печаль твою, и отложи множество скорбей, чтобы помиловал тебя Крепкий, и Всевышний даровал тебе успокоение и облегчение трудов. (Езд. 10, 20 и след.)

Да прекратится же поток слез наших, да повинимся спасительным средствам, ибо должно быть некое различие между верными и неверными. Да плачут неимущие надежды воскресения, которой лишаются не по Божескому определению, но по своему безверию. Да будет различие между рабами Христовыми и идолопоклонниками; пусть плачут они о своих, которых во веки погибнуть ожидают. Да не прекратятся слезы их, печаль их да будет нескончаема, как не чающих успокоения мертвым. Нам же, которые почитаем смерть не концом природы, но только этой жизни, случай смерти да утрет все слезы наши.

Когда те, которые считают смерть концом чувств и уничтожением природы, изобрели себе утешения некие, насколько больше мы, кому самая совесть обещает лучшую по смерти награду за добрые дела. Язычники имеют свои утешения, ибо смерть почитают успокоением от всех зол, и, не имея плода жизни, думают, как бы не имели в свете и чувства зла, тяжесть которого несем мы беспрестанно. Мы же наградой должны больше ободряться и утешением побуждены быть к большему терпению, ибо мы не лишаемся, но только наперед предпосылаем тех, кого не смерть, но вечность примет в свои недра.

Да прекратятся, поистине, слезы! Если же прекратится не могут, то я тебя, любезный брат, буду оплакивать в общем плаче, и собственные мои стоны скрою под болезнью всех. Как же они могут прекратиться, если на каждое воспоминание твоего имени изливаются они, когда самая привычка, производя во мне воображение тебя, возобновляет болезнь? Когда и в каких упражнениях не представляешься ты мне? Ты, говорю, присутствуешь, и всегда около меня обращаешься; объемлю тебя мыслью моею, зрю, разговариваю, лобызаю; объемлю в самом ночном покое и при ясном дне. Самые ночи, которые при жизни твоей казались мне как бы скучнейшими, ибо были препятствием взаимного лицезрения; самый, говорю, сон, к неудовольствию взаимному прерывавший разговоры наши, начинает уже мне быть приятным, ибо возвратил тебя мне. Итак, блаженны мы, когда и присутствие не недостает, и попечение не уменьшается, и умножается приятность, ибо смерть подобна сну.

Когда в ночном покое души, телесными еще узами связанные, могут видеть высшее и отдаленнейшее, то насколько яснее видят то, не имея уже никаких телесных препятствий. Чего мы в жизни иметь не могли, то теперь навсегда пребудет с нами. Тогда не все могло быть перед глазами нашими, ибо взаимное лицезрение, объятия и лобзания не везде и не во всякое время увеселяли нас. Воображения души всегда были с нами, хотя мы друг друга иногда и не видели; они не исчезли и теперь, но присутствуют всегда, и чем с большим желанием, тем в большем множестве.

Итак не лишился я тебя, любезный брат, и ни смерть, ни даже время не отнимут тебя у меня. Самый плач, самое сетование и слезы приятны мне: ибо приглушается ими жар души и как бы истощается пристрастие: ибо не могу быть без тебя, не могу не вспоминать и вспоминать без слез. О горестные дни, в которые вижу союз прерванный! О плачевные ночи, потерявшие столь доброго товарища и неотлучного спутника!

Хотя смерть твоя и неблаговременна, однако блажен ты тем, что не видишь себя вынужденным соболезновать о потере брата, отсутствие которого ты снести не мог, но скоро возвратился для свидания. Ежели же тогда спешил ты прогнать скуку моего уединения и облегчить мысли, брата печалью отяготившие, тем более ныне должен часто посещать оскорбленный дух и смягчать болезнь от тебя воспринятую.

Но почему я медлю, почему ожидаю, чтобы наша речь с тобою вместе умерла и как бы погребена была? Хотя сам образ бездушного тела доставляет очам удовольствие, однако поспешим к гробу, но прежде перед народом скажу в последний раз, прости, целую тебя и провозглашаю мир. Направляйся первый к общему этому дому, мне наиболее желанному. Приготовь гостю покой, и как все здесь у нас было общее, так и там да не будет ничего раздельного.

Да ожидаешь меня поспешающего, и сотворишь мне помощь, и, в случае моей медлительности, благоволи позвать меня. Ибо никогда друг от друга надолго не отлучались: обыкновенно ты посещал меня, теперь пойдем к тебе, когда ты не можешь уже возвратиться. Самое состояние нашей жизни было равное, здоровье и болезнь всегда были общие: так что когда один недомогал, другой чувствовал также болезнь, и когда один выздоравливал, оба были также здоровы. Каким образом мы потеряли право наше? Немощь была и ныне общая, почему же не общая смерть?