Александр Лернет-Холенья - Пилат

В записках промышленника Филиппа Браниса вместе с его житейскими воспоминаниями, которые были опубликованы нами вскоре после Второй мировой войны под названием «Граф Сен-Жермен» в Цюрихе, в издательстве «Концетт и Хюбер», исследованию фигуры прокуратора Иудеи Понтия Пилата был посвящен значительный отрывок. Однако перепечатка материала во всей полноте слишком бы растянула мемуары. Бранис писал в предчувствии близящейся смерти, хотя то состояние, в каком он писал, очень мешало ему в работе, стиль изложения его нисколько не занимал. Но то, что мы тогда напечатали только в извлечениях, здесь из-за важности изложенного публикуется в полном объеме.

Я должен просить моих читателей вместе со мной возвратиться в то время, когда умерла моя жена. Она умерла полной безбожницей. С ней случилась родильная горячка, я был в отчаянье. Однако ей казалось, что смерть пришла к ней — потому что рано или поздно смерть все равно приходит, и в этом нет ничего особенного — моя жена умирала с каким-то злорадным равнодушием, даже цинично. Я видел на большой войне и в последовавших за ней пограничных боях, как умирали многие люди, но никто из них не умирал таким безбожником, как моя жена; это обстоятельство потрясло меня даже больше, чем сама ее смерть. Я все еще любил ее безгранично, хотя она мне изменяла, и ребенок, которого она родила, был вовсе не от меня; более того, она даже считала, что имела право мне изменять; и когда я принял меры и устранил ее любовника, я ей уже был слишком безразличен, чтобы она могла меня презирать за это, не говоря уже о том, чтобы привлечь к ответственности, даже если бы она могла доказать мою вину. Однако не меня, не себя, а только Бога осуждала она за то, что с ней случилось, — и осуждала самым дурным способом, каким только возможно. Она сказала, что Бог не заботится о нас, потому что его нет вовсе, он не существует, жизнь у всех у нас бессмысленна, и счастье и несчастье совершенно безразличны. Да и что удивляться: даже собственная смерть была ей совершенно безразлична.

Позднее я обратился к одному моему другу, господину фон Бовинесу, который был Великим приором Мальтийского ордена. И поскольку он в качестве такового занимал наполовину светское, наполовину духовное положение, то должен был не только разбираться в религиозных вещах, но и, как я полагал, лучше меня ориентироваться в ситуациях, подобных той, в которую меня ввергла смерть моей жены. Я спросил его напрямую, верит ли он в Бога. Разумеется, — отвечал он мне, — он верит в Бога. Нет, — сказал я, — это совсем не то, о чем я хотел бы узнать; меня интересует, можно ли существование Бога доказать. Он посмотрел на меня с изумлением, как если бы я спросил его о чем-то совсем диком и немыслимом, и ответил, что, насколько он знает, имеется множество доказательств существования Бога. Он сам никогда этим не занимался, но если я все же хочу знать, есть ли Бог или нет, то он рекомендует мне обратиться к известному барону Донати, а тот является настоятелем собора в Оломоуце, он-то относительно доказательств существования Бога наверняка знает гораздо больше, чем Великий приор, чьи задачи лежат больше и прежде всего в сфере проявления милосердия, чем собственно теологии.

У этого Донати в Оломоуце была квартира из шестнадцати комнат, весьма роскошно обставленных, однако Донати, как можно было понять, застать там было почти невозможно, поскольку он предпочитал гостить в имениях своих друзей, ибо любил жить в деревне и наслаждаться деревенскими радостями и, более того, сам занимался перепродажей загородных домов и земельных участков, — отчасти, конечно, для того, чтобы улучшить свое материальное положение. Должен признаться, что из-за такой его светской склонности, — в ней он существенно превзошел самого Великого приора, — я не сразу решился довериться Донати.

Однако выяснилось, что в действительности мне и не стоило обращаться ни к кому другому, — более интересного человека, чем Донати, мне бы и не удалось найти. Он мне рассказал по ходу нашей беседы одну из самых необычных и увлекательных историй.

Бовинес написал ему о моих проблемах: о том, что я хочу его найти, чтобы побеседовать с ним; при этом ему даже не нужно приезжать, ибо я сам готов с ним встретиться там, где он укажет. Но тем не менее, Донати немедленно и по доброй воле сам приехал в Вену, — по его утверждению, у него были в Вене еще и другие дела; он снял в «Старом Бристоле» несколько удобных комнат, где он меня и принял. Мне доводилось слышать, что русские предпочитают беседовать о Боге в наиболее неудобных условиях: к примеру, в совершенно неотапливаемых помещениях, где приходится поднимать воротник, — однако я сомневаюсь, что такие диспуты столь уж успешны, — да еще выясняется, что и сам слух о пользе такого обычая идет из России. Я все же думаю, что нам Бог открывается только тогда, когда нам удается создать Богу такие условия, чтобы, по крайней мере, не отпугнуть его. Сын Божий умел ценить удобства земного существования, когда навещал Марфу и Марию, когда встречался с мытарями. Что касается моей жены, — а ведь она была русской, — то Бог явно отказался навести порядок в ее воззрениях. Но к Донати и ко мне Господь был милостлив — и пришел.

Я с удовольствием думаю об этой беседе в «Бристоле». Именно потому, полагаю, что произошла она при самых приятных внешних обстоятельствах: ибо при них мы говорили о Боге.

«Все доказательства существования Бога, — сказал Донати, который обнаружил явную склонность к догматизму, может быть, потому, что его семья некогда породнилась с Алигьери, ибо жена Донати была из рода Данте, — все доказательства существования Бога исходят из молчаливой предпосылки, что Бог есть. Потому что тот, кто в него не верит, тот и не будет стараться доказывать его существование. Или другими словами: если желают, чтобы он существовал, то и стараются выполнить для самого себя это желание. Но было бы лучше исходить из предпосылки, что Бога нет».

«Из этого, — сказал я, — исходила и моя жена, и результаты были самыми плачевными».

«Когда мы изучали теологию, — сказал Донати, наливая мне чай, — мы часто занимались исследованием этих и подобных предметов не только в аудиториях под руководством наших иерархов, но и в кругу друзей. Тебе, наверное, небезызвестно, что являлось так называемой «военной игрой» главного генерального штаба. Когда офицеры генштаба хотели решить одну из своих проблем, они разделялись на две партии, то есть на два самостоятельных генеральных штаба, так что одному генштабу подчинялась одна армия, а другому — другая; и эти обе армии начинали воевать на карте всеми доступными им в реальности средствами.