Бенджамин Нер - Остров Бога

В принятии веры были две степени: «полная», когда осуществлялся прямой переход в еврейство, символом которого было обрезание, омовения в «микве», сиречь в ритуальном бассейне и жертвоприношение по ритуалу Моисея в Иерусалиме, до тех пор, пока Тит не разрушил Храм. Новообращённые, соблюдали все законы веры наравне с евреями от рожденья и согласно правилам, никто даже намекнуть, не смел, что когда-то они были язычниками. Так появилось новое слово proselytus — «обращённый». Можно было стать евреем «слегка» или «немножко евреем», требовалось лишь почитать единого Бога, соблюдать субботу и отказаться от пожирания любимой, но не кошерной [22] кашерность, кашрут — система ритуальных правил, определяющих соответствие чего-либо требованиям Галахи, еврейского Закона, относительно пищи, судопроизводства и религии. пищи. Этих граждан называли, «sebomenoi ton Theon», «боящиеся Бога». Количество «еврейских прозелитов» не подсчитывалось, а если подсчитывалось, то данные утрачены, но их было очень много, очень. Восстание «сына Звезды», Бар Кохбы, его объявление Машиахом, и страшная гибель Иудеи, последовавшая за этим, подрезала крылья тем, кто хотел взлететь на Святую гору. А христианству не подрезала, а даже наоборот — конкурент то был устранён. Религия, требовавшая той же нравственной чистоты и веры в единого Бога, но не принуждавшая своих адептов к членовредительству, причём в прямом смысле этого слова, очень понравилась грекам. Было очевидно, что она, в силу своего пролетарского происхождения уважавшая любой харч, и не настаивавшая на требованиях ритуальной чистоты, да ещё и с красивыми портретами Бога, его родственников и товарищей, замечательно ляжет в освободившуюся от евреев нишу. Жалко только, что она довольно быстро начала «кнопить» уцелевших иудеев, свалив на них все римские грехи. Это-то, в целом было политически правильно, потому что кандидатами на вступление в это объединение, были в основной массе римскими гражданами и их рабами. Риторика моя, как вам фанатичные старухи, может показаться, совершенно не антихристианская.

В учении самого Христа, а каждый знающий буквы, легко может сложить из них «прямую речь» Иисуса, и отделить речённое им от пересказанного апостолами, буквально всё, мне и близко и понятно. Что касается моих плевков в сторону церкви, то они должны «орошать» любую, уводящую от Писания школу, что бы не носили её служители, хоть скуфью, хоть тюрбан, хоть кипу. Единственное, почему я выделяю из общей массы «церквей» иудейскую, так только за то, что она допускает и даже требует, соблюдения всеми людьми, заповедей сыновей Ноя, что гарантирует им поголовно, место у престола Всевышнего, хороший в рай, плохой в ад, и на проходной справки об обрезании или крещении не спрашивают. Очень мягкий, нетривиальный и практически невозможный для других «исповеданий», подход.

"Ирония призвана восстановить то, что разрушил пафос".

Люди ходят, бродят, прислоняются к Стене, говорят с ней, делятся тоской и проблемами: дочь дура, сын, кот облезлый, сватается к гойке [23] Гой, гойка — не еврей, не еврейка , печень болит и жена ноет, ноет. Проблемы душат евреев. Евреи жалуются Богу. Все разные, все озабоченные, все немножечко похожи друг на друга. А мне больше всех, всё равно, нравится Давид. На нём обтрёпанный чёрный, естественно, костюм, кошмарная застиранная мятая рубашка и шляпа, о которой можно сказать одно — беда, и нос у него красный, как положено. Да и сам Давид мятый, застиранный, всклокоченный многодетный неопределённых лет еврей.

Но он нравиться, конечно, не за это. Когда мы познакомились, у Давида был свой бизнес — он торговал ниточками Бабы Сали. Это такие красные тоненькие шерстяные верёвочки, которые суеверные евреи и еврейки повязывают на руки от сглаза, что конечно « эмуна тфела »- вера во второстепенное, пошлое суеверие, иначе говоря, по сути «мерзость народов», «чужое служение». Вот какие строгие слова говорят по этому поводу, а делают, конечно, наоборот. Слаб человек! А ведь за амулеты в старину карали беспощадно — смертью. Но народ развратился, стал плевать троекратно через левое плечо, хоронить на новых кладбищах прежде людей петухов, ну а курицу, если она кукарекнет случайно, как петух, что со всяким бывает, вообще рекомендовали резать беспощадно.

Так вот в один несчастный день, новый и что по- настоящему странно, верующий мэр Иерусалима, отобрал у Давида его скромный «ниточный» бизнес. На его месте возник нахальный молодой лоточник, то ли из конкурирующей ветви хасидизма, более близкой сердцу градоначальника, то ли более чисто одетый, а может быть просто ещё более нищий, чем Давид. Что за люди эти хасиды! Спорят о таких вещах, которые иначе чем « авода зара », чужое служение, и называть то нельзя. В первые дни после этой трагедии мне было больно смотреть на Давида, на его запотевшие от слёз очки, и я начал подавать. У многих народов, у всех я думаю народов, милостыня вещь душеспасительная, но только у евреев она носит такой универсальный характер и закреплена законодательно. Ты не просто «можешь» дать цдаку — милостыню, нет, ты обязан дать! Оказание милосердия бедному, считается равным, даче займа, самому Богу (Пр. 19:17). Куда уж больше! Ну, а то, что все мы Его должники и так понятно. Что должны? Ну, хотя бы наши души. Этот долг мы вернём точно, я гарантирую.

Дошло до, того, что некий законоучитель признал полезной, даже симуляцию убожества — это, мол, порождает милосердие в наших очерствелых сердцах.

Давид подходит ко мне, широко улыбаясь, обхватывает меня руками, как утопающий, подвернувшийся ему плавающий предмет и быстро, быстро расспрашивает о семье, о работе, о доходах. Он водит меня от цадика до цадика и везде выпрашивает для меня благословения. Они благословляют, я жертвую. Как-то раз я обнаружил, что забыл кошелёк в машине и Давид всё равно повёл меня по привычному кругу: очередной цадик-святой человек, потом следующий, ещё один.

Мне было неуютно. Я что-то шептал гнусаво о забытых где-то деньгах, но никого это не интересовало: ну обнищал человек, разве это повод лишить его доброты?

Есть две известные стены на свете. Одну видно из космоса, вторая теряется на фоне нависающего над ней «Золотого купола скалы». Памятник упорству и трудолюбию, в каком-то смысле памятник «китайскому национальному страху», и просто, слепок времени, губка, впитавшая потоки слёз, шёпот раскаяния и стон идущий от самой засердечной бездны, когда искупительная жертва не принята. Тысячелетия мы молимся лицом на восток, на востоке Иерусалим, в Иерусалиме Стена… Со всех сторон века и века на это место обрушивается сила миллионов ищущих душ и впитывается в камни, в желтые камни уходящие к небу — пять рядов в грядущую вечность, девятнадцать рядов, туда к сердцу земли, в убежавшие века.