Василий Никифоров-Волгин - Заутреня святителей

Дед не трогается с места. Опирается руками на батог, качает головой и всхлипно говорит:

— Когда я махоньким был, внучек, я с бабкой часто ходил к этой часовенке. Образ тут Спаса, чудотворный, и мы света ́ ми его наряжали. Родник был здесь целебный, бойкий такой и звонкий… Вода студёная-студёная и чистая, как слеза. Между каменьями иконка вделана, и рядом берестяной ковшичек… Дубы здесь росли. Большие. Вековые. Ляжешь под их храмину, а они шумят, шумят и укачивают тебя — как в зыбке!..

Голос деда дрожит и колышется. На лысую голову падают дождевые капли и струятся крупными слезами по жёлтому и морщинистому лицу его.

— Да… были вековые дубы, а теперь их нет… дубов-то. Родника целебного нет. Скоро и часовенки, Боговой келии, не будет.

Он ощупью подходит к часовенке, и дрожащими руками касается чёрных её стен, и приникает к ним заплаканным лицом.

Упал дождь, и зелёная земля густо зазвучала кустарниками, вётлами и травами. Синие молнии перекрестили небо. Тяжёлой падающей медью загрохотал гром.

Дед и поводырь схоронились в тёмной часовне, пахнущей засохшими цветами, кипарисом и пылью. Сели на полу у киота Спаса. Прижались друг к другу.

— Боязно, дедушка! Ишь, как молонья освечает!..

— Не бойся, дитятко, здесь Богова тишина. Спас благоуветливый нас голубит. Тише, внучек, тише. Господь на землю гневается. Свят, свят, святый Боже… Озари стадо Твоё зарёю благодати Твоего заступления, жизни сподоби немерцающей. Лицо земли осияй светом невечерним…

— Молчи, деда, страшно мне!

— Не бойся, здесь Богова тишина…

Дед молчит, гладит рукой голову внука и к чему-то прислушивается, затаив дыхание.

— Ась?

— Тише, дедушка! Никто тебя не кличет!

— Как будто бы кто кликнул меня?.. Так явственно кликнули: «Са-а-вва-тий!..»

Дед осеняет себя частыми крестами, нагибается к испуганному внуку и шепчет:

— Это смерть меня кличет… Пожил я, и хватит. Тебе, ясному, вольготней будет… Не пужайся… Груско мне на земле… Дубов старых нет, родника нет, рухает часовенка, нас, старых, — не слушают. Неприютно мне на земле! Надо на покой… к своим… Не плачь, дитятко, не плачь, бесприютный, терпеливый мой… Чу! — насторожился дед, — опять кликнули… Явственно. Зовут!

— Полежи, дедушка. Вот так… Весь ты как в огне горишь… Не хрипи так, боязно мне!

Дед прилёг к иконе и забредил:

— Идёшь, стара… Иди, иди. Истосковался я по тебе. Солнышко! Птички — зорюнки поют! А рожь-то какая высокая… чижёлая… и светочки синенькие-синенькие… Дубы зашумели. Вода, родниковая, целебная, по камушкам побежала… А часовенка-то новенькая, и сблёскивает риза Спасова…

Он приподнялся, обвёл глазами тёмные запаутиненные углы часовни и закричал:

— Господи! Прозрел я!

Внук в испуге отпрянул от него, встал к стене и забился в припадочном рыдании.

Дед прилёг к иконе. Голова его свесилась набок.

— Чу! Песня! Старая-старая, дедами напетая… — тихо зашевелились слова. Помолчал, и опять тревожный горячий бред:

— Внучек! Позови стариков! Куда это они бегут и не оглядываются? А… это они от грозы бегут… Будет гроза большая-пребольшая!.. Скорее бегите! Господи! Что это на земле Твоей деется? Ты взгляни только, — келейку Твою рубят! Покарай кощунников, покарай!.. Гляди, милосердие Твое из часовни выносят!.. Не замайте! Задержите!..

Крикнул дед в последний раз, бережно одёрнул на себе одежду, вытянулся с сухим костяным треском и смолк.

Поводырь спрятался за тёмный киот и боялся взглянуть на мёртвого деда. Стоял он с зажмуренными глазами и вздрагивал.

Вспыхивали молнии и гремел гром, сотрясая испуганную придорожную часовню.

1924

Всё было седое: колокольня, иконы, ризы и батюшка с дьяконом. Недавно стал седеть и псаломщик. Церковь стояла на окраине большого портового города. Из-за густых деревьев, осенивших церковный двор, города не слышно было и не видно. На дворе росла густая некошеная трава, — здесь она казалась тише и святее, чем в городских садах. Церковь и тихие служители её обладали даром вносить в жизнь загородного прихода душевное упокоение и неизъяснимый уют. Про настоятеля церкви отца Захария — высокого и светлоликого — говорили, что он святой жизни человек и молитва его доходна до Бога. Дьякон Иероним — коренастый, пышноволосый, окающий по-новгородски — тайную милостыню творил. Псаломщик Влас Никанорович — худощавый, с бакенбардами и усами, как у Александра Второго, — любил выпить, но никто не осуждал его за слабость, так как был душевным человеком и хорошо читал шестопсалмие. Все они были вдовыми. Жили тихо — как трава растёт. Газет не читали и к мирской жизни не прислушивались. Были простыми, созерцательными и по-святому восторженными.

Так бы и прожили они в спокойных своих горенках, если бы не одно прискорбное обстоятельство, от которого батюшка с дьяконом ушли в молчание, а псаломщик запил «мёртвую».

Дело было так. Говорит как-то отец Захарий дьякону:

— Отче Иерониме! Ты ничего не знаешь?

— В чём дело, отец протоиерей?

— Ожидает нас небывалое в жизни прихода нашего пресветлое торжество!

— Архиерейская служба?

— Не то, дьякон. Грядущее торжество сие — иного чина. Через месяц старосте нашему Павлу Ефремычу исполняется десятилетие служения его приходу!

Дьякон вытаращил глаза и неизвестно отчего перекрестился.

— Ска-а-жите на милость, — прогудел он, — выражаясь гражданским штилем, юбилей, значит? Выходит, по правилу, ознаменовать надо сие событие!

— Истина во устех твоих, отче дьяконе! Обязательно ознаменовать! Но как?

— Просить владыку-митрополита представить Павла Ефремыча к ордену, — предложил дьякон, — молебен отслужить, слово сказать приличествующее сему случаю, большую проскомидную просфору преподнести и многолетие закатить по-малинински!

— Верно слово твоё, но не маловато ли это? Всё же десятилетие! Надо бы ещё такое, отчего на всю жизнь взыграла бы душа Павла Ефремыча!

— Ну, а что же ещё?

— Знаешь, отче дьяконе? — просиял батюшка от какой-то мысли, — поднесём ему икону святого и всехвального апостола Павла. Дар этот будет душевный и на всю жизнь памятный. Орден-то он спрячет и забудет, а икона-то висеть будет на почётном месте… Лампадка перед ней… Взглянет Павел Ефремыч на Божий огонёк и скажет: «Ай да молодцы причт и прихожане Покровской церкви! Ишь, каким благим даром ублажили меня, грешного!» Нет лучше иконы, дьякон!

На этом и порешили.

На другой день, с утра пораньше, пошли они по приходу с подписным листом: «Пожертвуйте, православные, от щедрот своих на поднесение иконы старосте нашему».