Василий Никифоров-Волгин - Заутреня святителей

— А ты далеко живёшь?

— Недалеча. Тридцать верстов с гаком!

К пьяному подошла старуха на костылях:

— Сичас ко всенощной вдарят. Шёл бы ты в церковь!

— В церковь я не пойду, — мотает головой пьяный, — Царица Небесная на меня гневается…

— На что же Она, Матушка, на тебя гневается-то?

Пьяный залился слезами:

— Дал я, голубушка, зарок. Пока к образу Царицы Небесной не приложусь — пить калаголя не буду. Тридцать вёрст шел к Ней, Заступнице. На последней версте встретил Федьку Горбача. Увидал меня и говорит: «Выпьем, Трофим!» Не сдержался я да и выпил… Не простит меня Заступница!

— Ничего, Троша, — уговаривала старуха. — Она скорбящая, Милосливая, всё простит…

Около святого источника сидела монашка и рассказывала обступившим её бабам, что вокруг монастырских стен ходит Пресвятая Владычица и о чём-то преогорчённо плачет.

Бабы слушали и смахивали слёзы.

На монастырской звоннице ударили ко всенощному бдению.

Посвящаю Ивану Савину

Медленно, стуча колёсами, плывёт по Волге пароход «Чайковский».

Волжская ночь. Небо, река, берега — всё окутано синими сумерками, всё неясное и задумчивое.

Волга искрилась отражёнными звёздами.

Промелькнул маленький, деловитый пароходик с длинным караваном барж, доверху нагружённых товарами. На одной из них кто-то ругался круто, по-волжски, и пели песню про одинокий курган на Волге, на котором Степан Разин думал свою думу перед походом на Москву.

Палуба «Чайковского» вся была занята переселенцами. Лохматые, угрюмые, бородатые.

Курили. Ругались. Высокий парень в полушубке подошёл к борту, впился в далёкий огонь, потонувший на том берегу в синих далях, и что-то пел про себя, тихо, по-степному, бесконечно и грустно.

Переселенцы спали на грязной палубе. Порой кто-нибудь из спящих вскочит спросонок, поведёт вокруг себя бессмысленным взором, глубоко, по-мужицки вздохнёт и с тихим стоном опять нырнёт в тревожный удушливый сон. Видно, снилась родная, покинутая деревня с чёрными избами, привольно раскинувшиеся, зеленеющие нивы и травы, слышался шум леса, но проснулся, огляделся, и нет ничего — только небо, звёзды, синий ночной мрак.

И думалось при взгляде на переселенцев:

Русь! Вся ты — уходящая в неведомые дали дорога. И куда манишь ты? Вся — порыв, неясное стремление вдаль. Вся история твоя, весь путь твой страннический.

Бросишь избу, простишься, как перед смертью, с родными, зашьёшь в ладанку горсть земли сырой с могилы прадедов и в лапотках, с посохом и сумой, в убогом наряде странницы шагом неспешным идешь ты, Русь, по путям пешеходным.

И кто остановит шаг твой, Русь-странница?

В самом отдалённом и укромном углу палубы вспыхивал мигающий огонёк свечи и сквозь тихие переплёски Волги раздавался мерный, напевный голос:

«И егда отверзе четвертую печать, слышал глас четвертого животного глаголющий: гряди и виждь. И видех, и се конь бледный, и сидящий на нем, имя ему смерть».

На полу сидел старик в ветхом, заплатанном подряснике, опоясанный лыковым поясом, и в стоптанных, исходивших не одну дороженьку лаптях.

Одной заскорузлой рукой старик держал белую помятую свечку, другой — старое Евангелие с медными застёжками.

Со всех сторон к нему приникли сторожкие, казавшиеся при трепетном мигании свечи заплаканными и хмурыми лица крестьян.

Старик дочитал до конца, перекрестился двумя перстами, потушил свечу и вздохнул.

Мистическая жуть вползала в душу. Встала тишина. Слышно было, как с берега, в невиданной деревушке, ночной сторож бил в чугунную доску и в прибрежных камышах тилиликали кулики.

— Идёт время, идёт… — шёпотом нарушил старик молчание. — Кто остановит шествие его? Кто предугадает думы Господни?

Скоро восплачет мир и возрыдает. Идёт день отмщения Господня!

Гордой главой своей касаясь небес и стопами своими земли, идёт по городам греховным, по деревням, рекам и морям, великий и страшный и приведёт в смятение всю поднебесную!

Голос старика опять понизился до шёпота, и он произнёс раздельно:

— А-н-т-и-х-р-ист!..

Слушали напряжённо, не дыша. В страхе притаились суровые люди с детскими испуганными глазами, кивали головами и вздрагивали.

Острыми глазами впился старик в звёзды и как бы сквозь полусон певуче, словно перебирая струны, сказывал:

— В час ночной, когда молитвенны часы и спящий мир безгрешен, раскрывает Спас окно Своей небесной горницы и глядит на маленькую землю и грустит. Он ищет очами звёзды земные — главы и кресты золочёные, где лежит Его любимица — земля святорусская, и, найдя её, долго глядит Спас на звёзды её, золотом горящие, и грустит пуще всего.

Кровью обливается сердце Спасово глядючи, как спит в тихий час ночной Его любимица — Русь Святая и не чует бед и напастей, ей уготованных.

Спит Расеюшка, скорби свои грядущие не ведающая, а Спас жалостный тихо благословляет из окна небесной горницы тихий её покой, а Сам плачет…

Идёт время, идёт… Исполняются сроки. От звезды к звезде, от былинки полевой до камней подводных пронеслась тревога, и затаилась природа, и ждёт дня великого и страшного.

Не чуют люди тревоги и не слышат, как страшно затаилась земля.

Поглядел я на жизнь больших городов, на фабрики, на шум и грохот адских машин, на гордое измышление ума человеческого, на пугливые растерянные лица, на злобу звериную, на жадность неутолённую, на души неуспокоенные, и сказало мне сердце: «Гибель миру сему!»

Я глядел на детей хилых и болезненных, без Христа живущих, на юношей с речами богохульными и песнями бесстыдными, на девушек в омуте житейском тонущих, и говорило мне сердце: «Скоро гибель!»

Я проходил с посохом и сумой по путям бескрайним Родины моей скорбной, и не нашёл я древлего истового благочестия, умерла старая Русь — скорбница, печальница, молитвенница, и сказал я в сердце своём: «Гибель скоро!»

И глядел я на пастырей-подвижников и видел, как опускались у них руки и слова застывали на устах их при виде беззакония, и голос невидимый сказал мне: «Горе Родине твоей!»

В часы ночные приникал к росной земле и слушал, как гудит она.

Я чуял тревогу в шуме лесов, в мерцании святых звёзд, в тихих переплёсках рек и морей, в кровавых вечерних зорях, в завывании волков, в шуме непогод, в смехе младенца играющего…

И сказало мне сердце: «Наступает день великий и страшный!»

И пошёл я, старый, к людям с тревогой своей и осмеян был, и поруган, и камением был побиен…

Старик вздохнул с тихим всхлипом, и вздох был такой, что казалось, понёсся он в звёздную высь, что дошёл он до самых звёзд и овеял их, чистых, земной тяжкой горечью.