Монахиня Евфимия - Испытание чудом. Житейские истории о вере

– Что ты, девка, скулишь? Шла бы домой уже. Вишь, на дворе-то темнеет…

– Так, – говорю, – идти-то некуда. – А он в ответ:

– Как это некуда? Откуда ты?

– С Вожеги, дяденька…

– Что, и переночевать негде?

– Негде, дяденька.

– Ну что с тобой делать? Пойдем со мной, авось женка пустит…

И привел он меня в барак: у него там две комнатки были и кухня. Накормили они меня да тут же, на печке в кухне, и спать уложили. А наутро этот человек мне говорит:

– Вот что, девка. Коли некуда тебе податься, могу тебя помощницей стрелочника определить. Хотя мала ты для такого дела, ох, мала. Годков-то тебе сколько?

– Четырнадцатый пошел… (это я приврала малость: в ту пору мне и двенадцати не было…).

– Так вот, как пойдем мы с тобой в кадры, ты там говори, что тебе месяц назад шестнадцать исполнилось. А если спросят, отчего такая тощая – скажи, что кормили плохо. А родители-то твои где?

– Раскулачили их…

– Э-э-э, так не годится. Тут надо с умом… Скажешь: отец в гражданскую погиб, а мать при родах умерла. Поняла?

– Да, батюшка.

– Какой я тебе батюшка?! Эх, девка, девка! Ну, пойдем оформляться.

Оформили меня без лишних вопросов. Как-никак, сам путевой мастер меня в кадры привел и словечко за меня замолвил! Я за него всегда молюсь: добрый был человек, сочувственный. А тогда с первой же получки пошла в церковь (вы, доктор, поди, и сами ту церковь видали, если проезжали Вологду – у самой станции она стоит) и записочку подала об упокоении родителей и бабушки. Да о здравии того путевого мастера. Послал же мне Господь доброго человека!

С тех пор зажила я в Вологде, в общежитии. Комната у нас была большая – на двенадцать человек, а соседки все старше меня: кто на десять лет, а кто и больше. И получку мне платили. Чем не житье? Только как-то зимой, под самый Николин день, приключилась со мной беда. Дежурила я ночью на переезде. За окном темно, метель метет. А стрелочник все не идет: видно, опять в гостях задержался. Да что за беда – без него управлюсь. Не впервой…

Вдруг зазвонил телефон. Сняла я трубку и слышу:

– Через пятнадцать минут через ваш пост пройдет литерный. Отметьте в журнале и пропустите.

Беру сигнальный фонарь, выхожу на улицу. А там ни зги не видно. Иду ощупью. И вдруг оступилась да как покачусь – и в сугроб! Едва выбралась. Слава Богу – фонарь не погас, а то бы беда была! Стала закрывать шлагбаум, и тут слышу сзади грохот, аж земля трясется! Гляжу: мчится на меня что-то черное, большое, с огненными глазами. И как швырнет меня оземь!

– И что же это было? – спросил врач.

– Полуторка с дровами, – спокойно пояснила Марья Ивановна. – Водитель пьяный был, вот меня и не заметил… Да и где ему было заметить: в такую-то метель! Да мужик-то совестный оказался: втащил меня в кабину и отвез в больницу. Только я этого ничего не помню. Помню только батюшку.

– Какого батюшку? – Сергей Окулов не верил своим ушам. Возможно ли, чтобы в те времена в больницу допустили священника? Да и откуда ему было взяться: их же тогда всех арестовывали! Он сам читал об этом… Уж не заговаривается ли Мария Ивановна? Что ж, в ее годы такое вполне возможно…

– Не помню, как его зовут… – задумчиво промолвила старушка. – Может, и вспомню когда… Старенький такой батюшка, на святителя Николая похож. Я его сразу узнала – он же у нас в Вожеге служил! Причастил он меня – я и очнулась. А до того, говорят, три дня без памяти лежала. Ведь я тогда очень много крови потеряла. Да еще и голову мне расшибло, и внутри все стрясло. Так что они уже не надеялись, что я выживу. А я вон до каких годов дожила. Слава Богу!

А как встала я на ноги, принялась за больными ходить. Что ж мне без работы-то валяться, даром хлеб есть? Опять же, за больными ухаживать я с детства приучена – отчего бы и не помочь? И тут вызывает меня к себе главный врач и говорит:

– А не остаться ли тебе, Маша, у нас в больнице? Я тут в кадрах справки навел: говорят, можно тебя к нам перевести. Ты ведь на железной дороге работаешь, а больница у нас как раз железнодорожная. Будешь делать все то, что и сейчас, а зарплата повыше будет, чем ты раньше получала. Поселим тебя при больнице, в ту комнату, где Аня-санитарка живет. А подрастешь, пошлем тебя в медсестринское училище. Образование получишь. Ну как, согласна?

Да как же мне было не согласиться? А вы, доктор, спрашиваете, счастлива ли я? Да есть ли кто на свете меня счастливей! Вон сколько хороших людей мне Господь посылал!

Из-за горизонта в небо медленно выплывал пурпурный шар восходящего солнца, окрашивая заснеженные деревья и дома в розовый цвет надежды. Морозное зимнее утро сменяло ночь, чтобы, в свою очередь, уступить место дню – предпоследнему дню уходящего года. Однако для хирурга Сергея Окулова время словно остановилось. Затаив дыхание, он слушал сидевшую перед ним престарелую женщину, чья жизнь была столь же трудной, сколь и долгой. И, несмотря на это, она считала себя счастливой. Но почему? Почему?

Тем временем Мария Ивановна продолжала свой рассказ:

– Вот я и осталась работать в больнице. И проработала там два года – пока мне восемнадцать не стукнуло. Тут засела я за книжки: собиралась в ветеринарный техникум поступать. Да вот не вышло…

– А почему не вышло? – полюбопытствовал Сергей Окулов.

– Так война началась, – спокойно пояснила старушка. – И к нам с Карельского фронта эшелоны с ранеными пошли. А медсестер и санитарок не хватало. Тут меня и мобилизовали в железнодорожный эвакопункт. Работала я там по двенадцать часов: обмывала, обстирывала, перекладывала, перевязывала – давал Бог сил! Да это еще что! Бывало, иду к себе, а за плечами мешок с гнойными бинтами несу. За ночь перестираю их дочиста, высушу у печки, а поутру смотаю в катушки (для этого такая машинка специальная была) и отнесу в прожарку. Мне за это в конце войны даже награду дали: медаль за доблестный труд. А еще значок «Ударнику сталинского призыва». Вот ведь как!

А когда война уже к концу подошла, отправили меня из Вологды под Михайловск, в Исакогорку.

Там тогда наводнение случилось, какого, говорят, в тех краях давно не видали. Весь путь от Бакарицы до Исакогорки вздыбило да над водой подняло. Вот меня вместе с другими железнодорожниками и отправили его восстанавливать. Я ведь сноровистая: знаю и как кривые ложить, и как прямые восстанавливать. Доработала до осени. И тут говорит мне бригадный мастер:

– А не хочешь ли ты, Маша, к нам завербоваться? Зарплата у нас хорошая. Опять же, не в вагоне жить будешь – общежитие дадим. Ведь война-то уже кончилась: теперь санитарки да медсестры только образованные нужны. А ты необразованная… А мы тебя и подучим, и разряд тебе поднимем. Подумай: дело-то выгодное.

Подумала я, подумала – да и согласилась, и пошла в путь. Хотя работа тяжелая была… да разве хлеб легким бывает?! Через месяц дали мне под начало бригаду пленных румын. А с ними держи ухо востро! Они ведь как цыгане, только еще хуже. Зазеваешься – могут и ножом в бок пырнуть. Страшное дело! Помню, в первый же день отправили нас в тупик, щебень разгружать. Охрана в вагоне осталась, одна я с ними. Тут один из них, чернявый такой, самый наглый – Лонгином его звали, – зажал меня между вагонами и хотел снасильничать. Да я в ту пору девка крепкая была – так ему дала в харю, что нос в двух местах сломала, да сама же потом его и вправила. Да вы не дивитесь, доктор – они только с виду амбалы были, а сами-то едва на ногах держались: плохо их кормили. После того они меня и признали… Жалела я их, хоть они и против нас воевали. Бывало, принесу из дома еды горячей да и накормлю, кто из них послабей. А когда разгружали картошку или брюкву, возьму да и отойду в сторону: пусть хоть несколько картофелин себе в карман сунут. Чай, люди… Когда же в сорок восьмом году их домой в Румынию отправляли, очень душевно мы расставались: кое-кто из них даже плакал. И меня с собой звали. Особенно тот Лонгин.