Алексей Бакулин - Книга встреч

Далее: фигура Предтечи, вся — аскетизм, вся — величие… Мудрое, одухотворённое лицо, благородный жест, любовь к людям, благоговение перед Идущим… А всё-таки перед едва различимым Христом величие Иоанна как-то бледнеет, стирается, отступает в тень. Это понятно. С одной стороны, «из рождённых женами нет ни одного пророка больше Иоанна Крестителя» (Лк. 7:28), — а с другой: «Я недостоин развязать ремень у обуви Его» . (Ин. 1:27) — Александр Иванов очень тонко показал эту грань между Предтечей и Предвозвещённым…

Иоанн только что произнёс слова: «Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира» (Ин. 1:29). Вдумайтесь. Отныне всё названо своими именами. Креститель — не кликуша, не безродный проходимец. Все собравшиеся знают его как сына знаменитого священника Захарии, все знают его святую жизнь, все признают его пророческий дар (а иначе бы не приходили к нему креститься такими толпами). Многие слышали о чудесном рождении Иоанна, многие слышали о Звезде волхвов и о том, что Спаситель уже явился в мир. Итак, великий, почитаемый во всей стране пророк объявляет: «Вот Агнец Божий!» В от Он! Свершилось! Мессия явлен Израилю!

Что же собравшиеся?

…Между прочим, Иванов назвал свою картину «Явление Христа евреям». Есть особый резон в таком варианте названия. Ивановское полотно — коллективный портрет целой нации, причём нации, пришедшей к главному моменту в своей истории. Богоизбранный народ принимает Избравшего. И как же принимает?

Вглядитесь в лица старых фарисеев. Мудрецы и праведники века сего уже хмурятся. Они не верят Предтече? Так ли это? Им мало было посланных знамений? Но белобородый старик состроил скорбную мину: он уже оплакивает печальную участь обманщика, вздумавшего назвать себя Мессией. Разумеется, обманщика, — а как же иначе? Кажется, эти люди заранее осудили Пришедшего, они осудили его в принципе . Он им не нужен, и знамения только усугубляют Его вину перед ними. О, эти скептически вздёрнутые брови, эти смиренно прикрытые глаза молодого фарисея в голубом хитоне! Вы никогда не видели подобной мины? Ею, как бронёй, защищаются люди от неопровержимого…

Многие из собравшихся улыбаются радостно, но нет света в их улыбке, нет духа. Особенно показательны в этом отношении двое — отец с сыном, жалкие, обнажённые, мокрые, дрожащие… Они как будто и рады слышать слова Крестителя, но и радость-то их жалкая, трясущаяся, рабская. Рабы дождались прихода господина, но именно господина, а не Господа. И рабство их — не Богу, но человеку. Они человека ждали, мужа сильного, который бы устроил их маленькие земные дела. Думают, что дождались, радуются. Но вместе и трясутся от страха: сильный человек непредсказуем…

А сколько равнодушных лиц? Иванов по большей части скрыл их густой тенью, — тень эта лежит и на их душах.

Только три персонажа, трое будущих апостолов: Иоанн, Пётр, Андрей, — только они озарены Духом. Юный Иоанн — весь любовь; Андрей — мудрость и какая-то детская открытость; Пётр, жадно и доверчиво внимающий словам Крестителя. Вот трое — только трое из большой толпы — готовы уже сейчас взять крест свой и пойти вслед за Господом. Только трое, не считая самого Предтечи…

Сейчас свершится то, что позже назовут Богоявлением: Сам Отец Небесный засвидетельствует Божество Иисуса, глаза человеческие смогут увидеть то, что воочию увидеть невозможно: Духа Святого… Сейчас освятится водное естество, омывшись о Нескверного, и воды Всемирного Потопа станут Водою Спасения. Но, кажется, главное уже свершилось: мир раскололся надвое, на тех, кто поверил Предтече, и тех, кто предпочёл усомниться; на тех, кто принял, и тех, кто не принял; на тех, кто увидел в Идущем Христа, и тех, кто попросту не обратил внимания на скромную, с трудом различимую фигурку вдали.

Самое же страшное в том, что разделение это идёт до сих пор. Мы думаем, что подходим к одному из экспонатов Третьяковки, к холсту таких-то размеров, такой-то стоимости, такого-то автора, — а на самом деле мы встаём в иорданскую толпу, смешиваемся с этими людьми, с этими жителями древней Иудеи, и вместе с ними слушаем слова Пророка, и вместе с ними должны понять, верим мы в то, что «сей Иисус есть Христос», — или нам спокойнее будет не поверить.

В начале ХХ века великий Василий Розанов (шепнувший однажды на ушко Зинаиде Гиппиус: «Я умнее себя человека не знаю!») сказал о картине Иванова: «Картина вовсе не изображает того, что под нею подписано. Настоящее название картины — «Пустынник Иоанн среди народа»… Иисус здесь — никто!! никто!!! Христос почти не нарисован! Его нет, почти нет!.. Рвётся комическое сравнение: «дверь растворена! все ждут — но он почему-то задержался»… «Нарисовал, но не покажу». Хуже этого вышло: нарисовал, но так, что ничего нельзя рассмотреть» .

Ничего не увидел самый умный в России человек.

А как мы — не самые умные?

На этом наброске об Александре Иванове я и хотел бы завершить свою книгу. Но работа в газете дала мне один странный навык: никогда не заботиться о полной завершённости. Газета всегда открыта в будущее, под каждым материалом угадывается надпись: «Продолжение следует». Газета не может — не должна! — вещать окончательные истины. Может быть, для книги такой подход к делу и не очень подходит, но мне показалось, что будет вернее дать ей открытый финал, закончить её тревожной, оборванной нотой…

Один мой знакомый, посмотрев фильм Павла Лунгина «Царь», сказал о его предыдущей картине — об «Острове»: «Это был сатана, обратившийся духом света. Тогда мы этого не поняли, а теперь, после «Царя», всё стало ясно» . Комментировать эти слова не берусь, — пусть выскажется тот, у кого духовный опыт побольше моего… Не стану говорить и о трактовке исторических событий в лунгинском фильме: в конце концов, профессиональными историками говорено-переговорено, что Лунгин попросту врёт, передёргивает факты, меняет даты… Интересно, что этого не отрицают и сторонники режиссёра, но объясняют это тем, что Лунгин-де снимал притчу, а не кино-монографию, — для притчи, мол, историческая правда — вещь второстепенная.

С этим можно было бы согласиться: фильм «Царь» — это и вправду притча с претензией на философскую, историософскую глубину… Беда, однако, в том, что для притчи фигура Иоанна Грозного не очень-то подходяща. Парадокс наших дней в том, что Грозный Царь сегодня «живее всех живых»: это не какой-нибудь, утонувший в пучинах лет, царь Камбиз, или Пипин Короткий, или президент Французской Республики Луи Блан. Наверное, об этих персонажах тоже не стоит сочинять небылицы, — но не они сегодня определяют русский взгляд на историю… Сегодня хочется, чтобы всякий, пытающийся указать место Грозного в судьбе России, каждое своё положение подкреплял документально, — пусть даже в ущерб занимательности повествования.