Фредерик Фаррар - Жизнь Исуса Христа

До настоящей минуты происшествия этого великого дня были неприятны, но за ними последовали более грустные, более раздражающие события.

Время приблизилось к полдню, и один из фарисеев просил Иисуса к себе обедать [381] Лук. 11, 37–54. . Такое гостеприимство или простая учтивость были слишком ничтожны. Если оно не выражало ясной вражды и совершенного неверия, как мы имели уже случаи это видеть, то причиной его было любопытство посмотреть поближе на нового Учителя или хвастовство оказать покровительство такому высокому гостю. Вошедши в дом, Иисус увидел себя не среди мытарей и грешников, которых мог обласкать, научить и благословить, не среди бедняков, которым мог проповедать царство небесное, не среди друзей и учеников, которые слышали слово Его, с глубок м почтением и любовью, но среди холодных, жестоких, угрожающих лиц, среди озлобленных насмешников из числа знатных Его соперников и явных врагов. Апостолы, по-видимому, приглашены не были. Не было ни сочувственного Фомы, чтобы поддержать Его, ни благородного Нафанаила, чтобы ободрить, ни горячего сердцем Петра, чтобы защитить, ни любимца Иоанна, чтобы склонить голову на грудь Его. Книжники, законники и фарисеи, чванно соблюдая свои артистические омовения и наблюдая каждый один за другим, занимали свои места за столом. Без всяких измышленных и тщательно выработанных церемоний Иисус, как только вошел, возлег за трапезу. Это был непродолжительный завседневный обед, а около дома собралась густая толпа, жаждущая и алчущая слов вечной жизни. Он не желал ни замедлять попусту времени обеда, ни оказывать одобрения ненужной обрядности омовения, которое в это время ввел ось уже в слишком частое употребление и которому приписывались безумная псевдорелигиозная важность и необходимость. Тотчас же в обращении хозяина выразилось надменное изумление. Без всякого сомнения, нахмуренные брови и неодобрительные движения выразили несочувствие гостей к такому нарушению обряда настолько, насколько они смели выразить неодобрение и презрение. Они забыли окончательно, кто был Он и что недавно сделал. Клеветники и наветники, теперь они низвели свое заносчивое и покровительственное гостеприимство до степени изменнического злоумышления. Пришло время высказаться яснее; пришло время выразить им безмерное презрение, — и Иисус не пощадил их. Уже не в притчах, не в словах, которые можно было перетолковывать по-своему, представил Он им их преданность наружной чистоте, которая есть только легкая оболочка для прикрытия их внутренней слабости и растления; обличил их ничтожную мелочность, с которой они отдают десятую часть от приплода овощей и явно пренебрегают существенными добродетелями; представил им живую картину их лицемерия, гордости, страдания сделаться известными в обществе и выказаться перед прочими своим наружным благочестием, а вместе с тем — их убийственного сердечного развращения. Это были скрытые могилы, над которыми ходят люди и падают в них, по незнанию.

В это самое время из числа присутствующих тут законников, вероятно, какой-нибудь ученый преподаватель, напитанный благочестием Мазоры, попытался прервать грозный поток укоров. Он конечно вообразил, что молодой Пророк Назаретский, всегда мягкий и кроткий сердцем, говоривший среди народа словами, в которых дышал дух беспредельной любви, — мягчится, возвратится снова к любви и снисхождению. Он, вероятно, думал, что, прервавши Его слова, он остановит разрушительную бурю пробужденного в Нем гнева. Он еще не дошел до того знания, что ни один строгий и великий характер не лишен задатков праведного гнева. И таким образом, не зная всего того, что происходило в сердце Спасителя, и удивившись, что люди высокопоставленные дозволяют разбить себя вконец, умилостивляющим тоном сказал Ему: Учитель! говоря сие, Ты и нас обижаешь.

Да! Он делал им упреки за то, что они складывали на плечи других ношу, которую не хотели нести сами; строили гробницы пророкам, которых убили своими грехами; сидели задом к дверям знания и хранили ключи от него, так что никто не мог войти туда. Он укорял их за то, что на них, как на преступном поколении, лежала кровь пророков, начиная с крови Авеля до крови Захарии, погибшего между жертвенником и храмом [382] Числ. 24, 21–22. .

Такое же, но еще сильнейшее, еще ужаснейшее слово высказано Иисусом гораздо позднее, в храме иерусалимском, в последнюю великую неделю Его земной жизни. Но при этом случае Он с небес своего нравственного превосходства низвергал еще только первые поражающие их молнии своего тяжело неболевшего сердца. Они, может быть, предполагали, что Иисус будет увлечен их видимой приличностью и притворным гостеприимством, но Он знал, что не от чистого сердца предлагались Ему эти наружные ласкательства. То обстоятельство — что Он был между ними один и что в подобном сборище мог ожидать постоянно измены, — не имело для Него большого значения; пламенный меч предостережений и осуждения крутился над ними с обещанием впоследствии, когда не раскаются, снести им головы. Они не могли привлечь Его к себе ни на одно мгновение. Притворное расположение и поддельное дружество не внушали никакого почтения. Пусть пустопорожние вежливости и утонченные учтивости текут широким потоком и мягче масла из уст людей, хранящих неприязнь в сердце; пусть эти люди, хотя гортань их похожа на открытую могилу, льстят языком своим; но они не скроют ничего от очистительного огня божественного провидения и не оставят за собой ничего, кроме исчезающего дыма. Настало для Иисуса время показать этим лицемерам, как хорошо известна Ему обманчивость их сердец, как глубоко презирает Он их распущенность в жизни.

Они почувствовали, что открытый разрыв неизбежен. Торжество было прервано. Книжники и фарисеи сняли с себя маски. Из ласковых друзей и заинтересованных совопросников они обратились в то, чем действительно были, в заклятых противников. Окружив Иисуса, они упорно и настоятельно требовали от Него мгновенно ответов; закидали кучей вопросов, чтобы испытать Его, дознаться о Его исповедании; принуждали говорить Его и, в то время как Он находился в засаде, как ловкие охотники, бросались на Него, чтобы добиться сознания в ничтожности Его познаний, в ошибочности понимания, а больше всего в какой-нибудь еретической мысли, на которой можно было бы им составить законное, так давно задуманное ими обвинение.

Как успел удалиться Иисус из этого неприличного места; как избавился от этой вспышки вражды, рассказа нет. Вероятно, для Него достаточно было раздвинуть в сторону своих врагов и приказать оставить себя в покое. Ибо, по моему мнению, в народной толпе явилось уже некоторое подозрение или получено сведение о том, что происходило внутри дома. Народ внезапно столпился [383] Лук. 11, 1-59. ; мысль об ненависти и зависти фарисеев к Иисусу переходила от одного человека к другому. Легко может статься, что глухой, гневный ропот извне вовремя предупредил фарисеев об опасности дальнейших неприязненных действий и Иисус вышел к народу, сохранив присутствие духа, хотя сильное, но справедливое негодование к преследователям светилось в Его взоре. Обращаясь сначала к ученикам, а потом к тысячам слушателей, Он высказал торжественное предостережение: берегитесь закваски фарисейской, которая есть лицемерие. Он говорил им, что меж ними присутствует Тот, перед чьими взорами, яснейшими в тысячу раз солнца, не существует никакой тайны. Он повелевал им не страшиться людей, страх перед которыми могли поселить грустные смуты последних дней, но бояться Его, Который имеет власть, по убиении, ввергнуть в геенну [384] «Геенна» — слово испорченное из «Ги-Гинном». Так называлась роща вне Иерусалима, известная сначала гнусным поклонением Молоху, потом оскверненная выбрасыванием туда трупов, а наконец очищенная от осквернения и заразы посредством сильнейшего пожара. С этих пор она стала типом всего ужасного и отвратительного. огненную. Бог, Который их любит, будет о них заботиться, и Сын Человеческий исповедает перед ангелами Божиими того, кто исповедал Его пред человеками.