Андрей Десницкий - В поисках смысла (сборник)

Но и это длилось недолго. Девочки исчезли, в офисе произошел ремонт и началась вполне солидная жизнь, потом под такой же офис продали такую же коммуналку на втором этаже. Появилось видеонаблюдение, лестницу вплоть до второго этажа отремонтировали… Но теперь это уже не наш подъезд. Мы продали квартиру и исчезли, как все те, кто ночевал в нем прежде, не оставив следа. Странники и пришельцы.

Уже в двухтысячных услышал я от настоятеля нашего храма, в самом центре Москвы: «Бомжи нынче куда-то делись, а за благотворительными обедами приходят в основном молодые люди, приехавшие на заработки. Приходят уже пьяные, закусить. Где же те старики и старушки, которых мы кормили раньше?» Боюсь, ответ будет прозаичным и жестоким: кто-то умер, кто-то переехал на окраины. Это теперь совсем другой город, бедным в центре не место.

А еще в девяностые восстанавливались церкви. Наша семья в те годы бывала чаще всего в трех, все три возникали из руин: в одной прежде была типография, в другой — переговорный пункт, а в третьей уже не упомню, что. Надо было разгребать завалы, таскать мусор на носилках… но это было блаженное время. Мы собирались среди этих руин, как первые христиане в катакомбах: все свои, пусть даже и не знакомы лично, все понимают, что привело их сюда, и среди двух-трех десятков людей на воскресной литургии не было ни случайных, ни скучающих лиц. Там, за окнами, кипел и бурлил молодой капитализм, там торговали и убивали, а мы… «добро есть нам зде быти», — только и оставалось сказать.

Но так продолжалось недолго. По мере расчистки завалов храм заполняли люди — те самые, с улицы, других не было. Они практически ничего не знали, да не всегда и хотели узнать: приходили помолиться, исповедаться, передохнуть между отчаянными схватками за место под солнцем. Вдохнуть запах ладана и ощутить теплоту батюшкиной руки, которая накрывает буйну голову епитрахилью: «прощаю и разрешаю…»

Но и мы, христиане с «дореволюционным стажем» не так много могли и хотели им объяснить. Нам самим было не до того, мы тоже выживали. Интеллектуалы уходили с головой в богословие фаворского света или в древнерусскую иконопись — и в самом деле, что еще было делать в загаженных подъездах, без этих башен слоновой кости, без утонченной игры в бисер?

Другие сбегали в град Китеж, в Святую Русь, ушедшую на дно даже не в 1917 году, а намного раньше, при Петре или при татарах. «Ты, главное, будь русским!» — говорил мне на исповеди один священник, и я понимал, что имеет он в виду не реальных русских людей, а голубоглазых блондинов с полотен Глазунова. Было только неясно: а такие вообще бывают на свете?

Немногие из православных тогда строили активную общинную жизнь, подконтрольную коллективу, ориентированную на социальное служение. Выходило неизбежно что-то вроде советской общественной работы, да оно и понятно — откуда взяться другим образцам у людей, выросших в СССР? Я с детства сторонился всяких собраний и общественных нагрузок, поэтому об этой стороне церковной жизни знал мало. Немного участвовал в благотворительных акциях — например, посещал детей в детдоме. Самым трудным было видеть полное несоответствие наших усилий тем бедам, которые стояли перед этими детьми. От них отвернулись родители, им кидало скудный кусок государство, их на каждом шагу стремились обмануть или использовать предприимчивые и просто похотливые граждане — а мы практически ничего не могли с этим поделать, ни вместе, ни поодиночке. Я мог погулять с парой таких детей в парке, мог рассказать им что-то о Боге и о Христе… может быть, это и было просветом в их серой повседневности, но самой повседневности это никак не меняло. Наше христианство не столько преображало повседневность, сколько пряталось от нее, «навевало сон золотой».

Еще в начале этого десятилетия священников и грамотных мирян звали куда угодно, жадно ловили каждое их слово: ну вот наконец-то они объяснят нам, как жить! Помню, как один батюшка выступал несколько раз в программе «Спокойной ночи, малыши» — и наша маленькая дочь, знавшая и любившая этого батюшку, была очень огорчена. Еще бы, он занял место Хрюши и Степашки! А что, если теперь они займут его место в алтаре?

Но всё это очень скоро прекратилось. Людям стало не до «духовности»; вернее, они потребляли ее небольшими порциями: детей покрестить, машину освятить. Рынок «всё расставил по местам»: спрос — предложение. Странно было и заикнуться о том, что обряд и молитва не могут иметь цены по прейскуранту. Народ толпами валил креститься-венчаться, но мало кому приходило в голову, что крещение — вовсе не итог, а начало пути. Не долг, отданный памяти предков, а напротив, обещание перед Богом начать новую жизнь.

Но и нам некогда было это объяснять. Требовалось поднимать храмы и монастыри из руин, возрождать в них богослужение — эти цели были очевидны, просты и понятны. А научить народ жизни по Евангелию — это как? Ну вот, читаем проповеди, переиздаем Библии и прочую духовную литературу, кто хочет, разберется. А нам не до того, у нас служба, потом требы, потом машину кирпича привезут, от спонсора.

И эти спонсоры… Что можно собрать с нищего прихода, когда половину этих старушек самих подкармливать надо? Зато есть богатый человек, и не так важно, откуда у него деньги, важно, что он хочет пустить их на благое дело. Так возрождались храмы — и так же утрачивалась хотя бы минимальная финансовая прозрачность. Что получено, на что потрачено — эти цифры знали только несколько человек в каждом приходе, и не всегда даже в их число входил настоятель. А уж рядовым прихожанам и вовсе спрашивать было неловко. Платить мы были не готовы, брать на себя ответственность — как правило, тоже.

Постепенно стало заметно, какие мы разные, насколько разобщены. Когда-то, до революции, свой храм был почти в каждом квартале, и его прихожане знали друг друга не только по общей молитве — они были соседями по месту жительства, по работе, по социальной лестнице. Им было, где встретиться и о чем поговорить после службы. Но теперь люди ездили с другого конца Москвы к понравившемуся батюшке, и, если у них не было какой-то общей группы милосердия или евангельского кружка, то встретиться после службы они могли разве что в мак-дональдсе по соседству с храмом. И то, в 90-е биг-маки были мало кому не по карману.

А еще тогда не было интернета. Он стал появляться в домах ближе к концу десятилетия, очень дорогой и ненадежный, и мало кто мог позволить себе полноценное общение на форумах или, чаще, в ФИДО. Церковная пресса была за редчайшими исключениями сухой и официальной, редкие конференции и семинары собирали людей одного круга… Площадок для общения практически не было. Именно тогда родилась печальная шутка, что экуменизм — это когда общаются представители разных конфессий, супер-экуменизм — когда люди из одной конфессии, а гипер-супер-экуменизм — когда из одного прихода. И в самом деле, порой было проще обсудить какие-то насущные проблемы с зарубежными христианами (тогда они очень интересовались нашей жизнью и охотно помогали), чем с единоверцами и соотечественниками.