Владимир Крупин - Незакатный свет. Записки паломника

Язык тоже работал. Особенно он обработал политику, и мировую, и ближневосточную. Доставалось от Махмуда и его товарищей политике российской. Очень они критиковали нашу робость перед Америкой. Очень осуждали рознь славянского мира.

– А у вас? – отбивался я. – У вас полное единение, у арабов? Когда бомбят одних, другие не очень спешат на выручку. А послушаешь – все вы терпеть не можете политику Израиля и всяких клинтоно-бушей.

– Ну, это сложно, – отвечали мне.

– Так и у нас непросто. Конечно, стыд и срам, что мы отдали Сербию под бомбежки, струсили. И Болгария одобрила Америку, и прибалты, и чехи, и другие. Да, не сплотились мы в коллектив. Это я Заболоцкого вспомнил, знаете? Когда католики уговаривают Чингисхана пойти под папу римского, он отвечает: «Конечно, путь у нас различен, но вы, Писанье получив, не обошлись без зуботычин и не сплотились в коллектив».

– О, я знаю Заболоцкого, – воскликнул доктор Хусейн или Али, я пока их сильно не запомнил. – Жертва репрессий, так?

– Да у нас, почитать исследования по русской, советской литературе, все сплошь жертвы репрессий.

– Литература возникает из сопротивления официальному курсу, так? – спросил Махмуд, оторвавшись на секунду от разговора с официантом.

– Так примерно было во все времена. Но сейчас демократическая литература выработала тип лизоблюда, который угождает власти тем, что гадит на прошлое, издевается над всем святым. Таких прикармливают. Все крупные литературные премии последнего времени вручаются за антирусские книги.

– То есть их присуждают не русские люди? Евреи?

– Ну, на все евреев не хватит. Своих лизоблюдов полно.

– А вообще евреи оказывают большое влияние на политику? – спросил доктор Хусейн. – Или умеренное? Или среднее? Или никакое?

Г.И. Семирадский. Князь Александр Невский принимает папских легатов. 1876

И опять звучала над нами арабская, обволакивающая, музыка. Пели чаще сладкоголосые мужчины. Их умоляющие, пылкие, иногда даже приторные голоса склоняли к взаимности предмет любви. Так ли я понял, спросил я, но ведь цель поэзии и песен – это стремление к взаимности.

– Несомненно, – подтвердил Махмуд. – Это все варианты русской песни: «Нельзя рябине к дубу перебраться, видно, сиротине век одной качаться».

– Переведи вот эту, – попросил я.

Махмуд прислушался:

– А! Это ты и сам можешь перевести, даже и не зная языка. Возьми, опять же, дерево. «О, это дерево над быстро бегущим потоком, оно так же одиноко, как я. О любимая, луноликая, цвет души моей, утренняя прохлада…»

– Краса очей моих, – подсказал я.

– Да, и краса, и очарование. «О Зухра, не будь жестокой, останови потоки моих слез, дай мне надежду, отрада моей мечты…» Так можешь смело переводить любую. Ну, разнообразь: не одинокое дерево, а путник в пустыне, идущий к свету и теплу костра. Все это звучит веками и не надоедает.

– Голоса у них, – сказал я, – прямо как халва.

– О! – воскликнул он. – Хорошо, что ты вспомнил. Халва! Надо угостить тебя нашей халвой.

– Не надо, я не совсем темный, я знаю, что такое халва.

– Не знаешь! Халва с фисташками, с миндалем, с горным медом. Когда попробуешь, будешь тогда только говорить, что знаешь, что такое халва. Настоящая!

– А с равнинным медом нет халвы?

– Поищем. Ешь.

Я вздохнул, глядя на восточную скатерть-самобранку.

– Видимо, в ваших, восточных, желудках больше ферментов, чем в наших, – высказал я догадку. – Серьезно. Я видел, как едят монголы, японцы, так и они меньше здешнего. – В этом месте одна песня сменила другую, и я вспомнил, о чем хотел спросить: – Да, Махмуд, по поводу песен о любви. Вот он, герой песни, так стонет, плачет, уговаривает, обещает, и когда он добивается своего, то как начинает петь? Поет песнь торжествующей любви, апофеоз победы, итог ухаживательного марафона?

– Таких песен я не помню.

– Значит, и у вас, как у нас: счастье – в его ожидании. Или в чем у вас счастье?

– В раю, у Аллаха. Сады, гурии, танцы, роскошная еда…

– То есть я уже в раю? Это же и на земле достижимо. Еще добавим восточные бани.

– Да, они тоже запланированы, – уверил Махмуд. – А что, в Монголии много едят?

– Все дни. Иногда и ночь прихватывают. – Я рассказал о том, как готовят в Монголии целого барана, как извлекают из него внутренности и кости, набивают пряностями, крутят над огнем сутки, а то и больше.

И что? И на следующий день повезли меня в загородный ресторан и подали нашей компании погубленного из-за моего рассказа ягненка.

– Жалко же, – сказал я Махмуду.

В.М. Васнецов. Блаженство рая. Фрагмент росписи Владимирского собора в Киеве. 1885–1896 гг.

Но о чем же, скажите, говорить за едой, как не о еде, о том, где, как и чем кормят, что едят, что пьют, чем закусывают. Ко времени арабских застолий я успел-таки поездить по миру. Было что вспомнить. И очень интересно вот такое наблюдение. Я куда-то ездил, было какое-то мероприятие, кто-то что-то говорил… Но это, при возвращении, было никому не в новость. А вот то, что ты там ел и пил, об этом слушали внимательно.

– В Словении, – вспоминал я, – есть такое блюдо, вроде как слоеная плетенка из ломтиков мяса, сыра, перца, трав, забыл, как называется, вроде армянской долмы.

– А она как?

– Да как голубцы, только завернута не в капустные, а в виноградные листья.

И что вы думаете – на следующий день являлась такая полусловенская, полуармянская арабская долма, вкусная необычайно. Если за столом мы вспоминали японско-корейских фаршированных угрей, к следующему застолью они приплывали в продолговатых тарелках, сверкая жирной чернотой змеиного тела.

На свою беду, я вспомнил фирменный рыбный ресторан в Палермо на Сицилии – и был назавтра привезен в рыбный ресторан на побережье. На столе все шевелилось. Точно так, как я и рассказывал: стояла в центре огромная чаша с чищеными и разрезанными пополам лимонами, по тарелкам ползли лангусты и креветки, маленькие осьминожики, приносились горы моллюсков и вскоре уносились горы скорлупы, от них оставшейся. Устрицы тоже были живые. Все это надо было обрызгивать лимонным соком и поедать. Пища продолжала шевелиться и скрестись в желудке, а потом в животе. Но в Палермо я, по крайней мере, выпивал, запивал весь этот ужас ледяной водкой, которая оглушала и меня, и пищу, а здесь? Свежие соки оживляли съеденную морскую живность, и она продолжала жить. Так казалось.