Екатерина Щеголева - Святые покровители ваших детей

Так вот, предположим, что ребенок вас спрашивает и говорит: вот ты, мама (или папа), молишься, я тоже хочу научиться молиться… Это очень опасный вопрос, потому что «ты молишься» или «вы молитесь» – очень рискованное дело. Можем ли мы ответить: «Да, я молюсь»? Но даже если вы скажете это, как ребенку к этому приступить? Я помню одного мальчика здесь в приходе (теперь ему лет сорок), которого очень благочестивая мать протаскивала через все вечернее правило. Ему было тогда лет семь, и она ему вычитывала, вычитывала, вычитывала, а он терпел, как умел. И однажды, когда она кончила, он сказал (они говорили по-английски): Now that we have finished prayering – could we prау? – Теперь, когда мы кончили «извергать молитвы», нельзя ли помолиться? И вот что ответить на такой вопрос или чем этот вопрос предотвратить? Что ты скажешь?

Ребенок делает то же, что и мы делаем… А вы что скажете?

По моему опыту (сыну сейчас 20 лет), я обращалась к молитве чаще всего в тяжелую минуту жизни, как всякий человек, который прибегает к помощи Бога. Я читала ему молитву на ночь, в темной комнате, и он сам научился, и даже более того, как бы меня научил молиться, потому что он молился всей душой, еще даже не знал слов молитвы, очень верующий был мальчик. Но начиналось с того, что ночью, когда я выключала свет и брала его на руки, я читала «Отче наш» и те несколько молитв, которые знала, ничего не объясняя, просто говорила: «Давай помолимся». И он к этому привык. Он прибегал к молитве в армии, в самые тяжелые времена, и он не погиб, и он прекрасно знает, что только потому, что он молился. Но это такой небольшой опыт, и, может быть, он неправильный?

– Я думаю, что молитвенный опыт у него вышел оттого, что вы молились искренне, то есть вы не «становились на молитву», потому что того требует устав или какие-то правила, а вам хотелось с Богом поговорить, и вы говорили теми словами, которые вам были доступны, то есть теми молитвами, которые у вас были. Он, вероятно, даже несомненно, воспринял не слова, а душу вашу, которая молилась. Я думаю, что очень важно, если вы молитесь с ребенком, молиться не «для» него. Знаете, как иногда бывает: что-то делаешь не то что «напоказ», а «на пользу». Хуже всего получается, когда священник или дьякон служит с оглядкой на народ, который в церкви, и служит так, чтобы это было «для них хорошо», «для них полезно». Потому что люди тогда чувствуют, что он не молится и их не ведет в молитве, он просто старается что-то им передать, в лучшем случае, или повлечь куда-то. Я помню одного дьякона, которого я в России встретил. Он начал служить, и я в ужас пришел от того, как он оперно служил. И когда он вошел в алтарь, я сказал ему: «Отче, так служить невозможно! Ты не молишься!» Он мне ответил: «Я оперный певец, я стараюсь молящимся передать самое лучшее из музыки, что знаю». И в результате он молитву не передавал. Он не передавал, я бы сказал, даже и красоту, потому что сам красовался и старался передать эстетику.

И я думаю, что то, что вы делали, именно потому дошло до ребенка, что вы не старались его чему-то научить и тем менее ему сказать: «Научись от меня, как молятся», а вы молились – а он подслушивал. Я часто говорю священникам или дьяконам: ты говори с Богом, а люди, которые в церкви, пусть подслушивают, как ты с Ним разговариваешь.

– А просто по молитвеннику читать, вы считаете, никогда не стоит? Все-таки от себя не всегда легко молиться…

– Я думаю, что если молиться по молитвеннику, то часто надо ребенку объяснять слова, потому что иногда мы не замечаем некоторые выражения, привыкли к ним, а ребенок может ошарашиться. Например, в псалме говорится: «очи мои выну ко Господу». «Выну» по-славянски значит «всегда», – «мой взор всегда обращен к Богу». А по-русски «очи мои выну ко Господу» это – «вырву свои глаза, и вот Тебе подарок от меня». Есть и другие места, которые непонятны или соблазнительно непонятны. Поэтому, если читать молитвы с ребенком, надо следить за тем, чтобы слова ему были понятны и объяснить их порой.

Иногда даже как будто понятные на славянском языке места построены грамматически по-другому. Например, на Литургии перед «Отче наш» мы говорим: Дай нам называть Бога Отца… – и по-русски это значит: «дай нам обращаться к Богу Отцу», тогда как по-славянски это значит: «чтобы нам было дано называть Бога Отцом…» Это все-таки совершенно иное представление. Поэтому очень важно самим вдуматься в то, что же значат слова, иногда даже самые простые, как «помилуй». На русском языке мы знаем, что значит «помилуй». Но на славянском языке «помилование» того же корня, что «милость», «милый»: «прояви ко мне милость, прояви ко мне любовь, ласку», а не только «не накажи, не будь строг со мной». Очень важно, чтобы мы сами понимали, сколько можем, и передавали самым простым образом.

Есть у кого-нибудь из вас опыт пения молитв с детьми?

– Мой ребенок стесняется сам петь…

– А знаете, я всегда пел фальшиво и нашел утешение в одном: как ни страшно, если ты поешь фальшивые ноты, но от сердца, Бог слышит только правильные. И поэтому, конечно, с одной стороны, в пении лучше не фальшивить, но даже если вы поете не особенно замечательно, но от сердца, то ребенок воспримет то, что от сердца, больше чем конкретные ноты. И мне кажется из одного случая, который у меня был, что петь молитвы с ребенком так, чтобы он в это пение, в эту мелодию врос и эти слова воспринял в контексте всей красоты пения, может сыграть большую роль. Сейчас много исследований делалось о том, как пение, музыка, звук доходят даже до детей во чреве, как-то настраивает или перестраивает. Но у меня был один интересный и очень тронувший меня опыт.

У нас был старик один здесь, Федоров такой. У него был прекрасный бас, он пел в церкви. Он пел в церкви с детства, любил и умел петь, мог петь. В какой-то момент он заболел раком и стал умирать. Я его навещал. В начале я служил молебен, и он пел этот молебен. Потом я служил молебен и старался как-то петь, а он поддерживал меня своим пением. Потом он не мог больше петь. А потом настал момент, когда я пришел в больницу и мне старшая сестра говорит: «Зачем вы сегодня пришли? Он без сознания, до него ничего сейчас не доходит». Я к нему пошел, и была такая картина: он лежал совершенно без сознания, и рядом с ним были жена и дочь, которые в течение всей его болезни отсутствовали, только успели приехать из Японии, и они сидели и плакали, потому что даже проститься с ним не могли. И я вспомнил разные вещи, которые слыхал, и им сказал: «Знаете что, сядьте рядом, совсем близко к нему, и я попробую его вернуть к сознанию». Я стал на колени рядом с ним и стал петь, как я умею – то есть плохо – песнопения Страстной седмицы. И знаете, мы увидели, как сознание в нем из каких-то глубин, куда оно ушло, начало подниматься, и в какой-то момент он открыл глаза. Я ему говорю: «Павел Васильевич, вы умираете. Здесь ваша дочь и ваша жена – проститесь!» И они простились, а потом я ему сказал: «А теперь умрите спокойно», и его перекрестил. И он ушел из сознания в вечную жизнь. Это меня на всю жизнь поразило – что эти песнопения, которые он пел с семилетнего возраста в церкви, так переплелись с ним, что смогли его вернуть на землю и вместе с этим перенести в вечность.