У любви есть лицо

Наконец все рассказы закончились, и решения были приняты. Ещё семеро детишек были добавлены в растущую очередь на принятие; двое пришли к нам сразу же, а пятеро будут учиться в нашей школе, когда она начнётся.

Я взяла свои тетрадки и вернулась в комнату. Я посмотрела на свои руки. Я знала, что это не был загар. Суданская грязь прилипла к моей мягкой коже. Двое детишек уже уставились на меня, а ещё не было время обеда. Я могла слышать, как приходили ещё люди, обмениваясь приветствиями и упоминали моё имя. Я решила, что постараюсь проскочить мимо них, чтобы быстренько помыться. Разговаривать с чистым миссионером всё же должно быть более приятнее, чем я грязным.

Но как же это осуществить, я не знала. Я пока не заметна здесь.

Я схватила ведро и направилась в умывальную комнату. Слишком поздно. Меня заметили. Так что я махала рукой в приветствии на своём пути. Это крайне грубо здесь не проявлять никакого приветствия.

Если бы я была суданкой, то никто бы даже и не взглянул на меня. Но я очень белая и это привлекает внимание каждого. К тому же, у меня нет одной ноги, и я иду на костылях, делая моё белое появление ещё более привлекающим внимание. Уединение здесь – относительная вещь, весь мир знает, когда я иду помыться в Судане. Это – жизнь как в аквариуме.

Я стала подумывать, что мне нужна охрана – не ради ночных вторжений, но чтобы отводить людей куда‑нибудь подальше от нашего маленького лагеря, чтобы я могла пойти помыться без наблюдателей. Всякий раз, как только я отправляюсь из своей комнаты, толпа ожидает меня в маленьком дворике, который отделяет мою комнату от умывальни.

Когда я говорю «помыться», не представляйте себе что‑то особенное. У нас здесь нет ванны или горячего душа. У нас даже нет струи воды. Умывальня – это просто бетонная комната с металлической дверью, на разболтанных петлях. В самодельную яму собирается вода. Вы идёте со своим ведром воды и чашкой, чтобы выливать воду на себя, мылом и полотенцем.

К тому же, строение, что мы арендовали сначала, было разбомблено и хранило следы пуль после многолетней войны. В нашей двери и окнах были дырки от пуль, на высоте глаз, если вы десятилетний ребёнок.

Мне потребовалось пять месяцев, чтобы сообразить, что эти отверстия в наших стенах были сделаны выстрелами автоматов. Я же всё думала, зачем надо было делать двери с дырками. Может что‑то от их культуры? Приспособление для вентиляции? Только после посещения некоторых с Запада, мне была сказана правда.

И вот в нашей умывальне были дырки в двери тоже. Я надеялась, что никто не подглядывает.

Я взяла ведро, повесила полотенце на дверь для пущего удостоверения, что комната занята и помылась как можно быстрее. Расслабиться и полежать в ванной – мечта из другой жизни. Я вышла из умывальни пред собравшимися зеваками. Они захлопали ладошами и восклицали, увидев меня. Я тогда мало представляла себе, что мой выход был главным представлением. Я не знала, может уже кланяться, повторить это на бис или изобразить помидор (по крайней мере, по цвету).

Колокольчик прозвенел к обеду. Мне не надо было знать, что будет в меню. Было то же самое, что и в остальные дни: фасоль и варёная кукурузная мука, называемая пошо , которую готовят в больших горшках над древесным углём. Завтрак обычно повторял обед с маленькими вариациями.

Я ела фасоль каждый день без перерыва в течение шести месяцев, с тех пор как прибыла в Африку. Я решила пропустить обед. Оставив здание, я решила проверить электронную почту до того как идти к ожидающей толпе.

Что Ты делаешь?

За пять минут я была чистой. Это было наслаждение, особенно в этот сухой сезон и жаркое время года, где я жила – сезон, когда многие иностранцы предпочитают уезжать из города в более прохладный климат. В Йей у нас нет лета или зимы, жары и холода. У нас бывает влажно и горячо, жарко и жарче. Когда я шла, огромный четырехтомный грузовик проехал мимом меня, обдав облаком пыли, которая струёй ударила мне в лицо. Опять надо мыться.

Когда конвой ООН проехал мимо меня, а я шла по красной гористой пустыне, моё сердце начало восклицать: «Разве так выглядит дом, Иисус? Разве это тот дом из кирпичей, что едва спасся после бомбёжек?» Окруженная разбомбленными скелетами домов, так я много думала с тех пор, как приехала сюда.

«Каково это, когда твой мир может разлететься на куски в любой момент? Какой должна быть любовь к тем, чьи мечты разбивались десятилетиями опустошающей войны? На что ещё можно положиться и получить безопасность?» Мой мозг пылал эти вопросами, пока я шла через каньоны и долины по пути дороги.

Потребовалось пятьдесят минут ходьбы посреди этой пыли красной дороги, чтобы добраться до места, где я связывалась с внешним миром, но была проделана только половина пути. Я не спешила. Я постоянно чувствовала, будто иду по местам фильмов Нэшэнал Джеографикс . Люди здесь действительно живут в глиняных домах с травяной крышей. Это не фотографические спецэффекты. Иногда чувствуешь себя просто сюрреалистично.

Я люблю прочувствовать вещи. И мне нравиться встречаться с людьми. Мне нравиться смотреть в их глаза и показывать им, насколько они достойны — достойны, чтобы остановиться. Иисус остановился для меня; я хочу останавливаться для них. Когда я шла, одна маленькая пожилая женщина в красивом с синими цветками платье подошла ко мне. Её перемотанная шарфом голова была наклонена будто она долго шла по тяжелой дороге. Она подошла ко мне и остановилась. Я остановилась тоже и протянула руку в приветствии: нужно правой рукой коснуться левого предплечья и медленно поклониться, тем самым выказывая уважение к том, кого приветствуешь.

«Как дела?», спросила я на моём ломаном арабском.

«Я больна», ответила она, слегка отстранившись от маленькой белой женщины с одной ногой и костылями, пытающейся говорить на арабском с ней.

«Где проблема?» спросила я.

Она показала на свою спину и живот и сказала, что у неё лихорадка. Я спросила можно ли мне помолиться за её исцеление. Это было более важно, чем моя электронная почта. Она разрешила, и мы помолились простой молитвой.

Молитва не была долгой. Она не была сложной. Это была простота, с которой ребёнок просит у любящих родителей какую‑то помощь. Она не закрывала глаза и не склоняла голову. Она пристально смотрела на меня всё время, что я молилась. Молитва с открытыми глазами. Её выражение лица не менялось. Она не подала и виду, что что‑то произошло.

Я спросила её, «Мама, как ты теперь?»

«Я в порядке», сказала она. «Боль ушла». Ни тебе спасибо, ни Иисусу, ни эмоций, ни какой мускул не дрогнул, выдав её перемены, за исключением того, что её походка стала лёгкой. Она и я пошли в разные направления.