Василий Беленников - Русский лес

– Не знаю… Говорено было…

Благочинный, грозно негодуя, наседал:

– Кем говорено? Когда говорено? Говори, смерд, толком!

Игр, подавленный произошедшим, растерянно, с детской непосредственностью косноязычно пытался объясниться.

– Не знаю. Старичок один сказал: «Будешь летать…».

Как так «летать»? – ещё более негодуя, уже угрожал батюшка. – «Летать»… С чего это вдруг?! Ни с того, ни с сего, вдруг – «летать»?.. Ты что, голубь сизокрылый?! Чтобы летать?! Говори рядом, смерд! Не егози!.. Что он тебе наказал?!

– «Если молодость будет глядеться в глаза старости», сказал…

– На-тко!.. Ни с того, ни с сего. Бряк – молодость! Бряк – старость! Неизвестно кто, вздумал и… сказал. Больше он тебе ничего не сказал?.. Так тебе любой дурак вздумает, да скажет… и что?.. А в колодезь сигануть он тебе не сказал? А с крыши оземь шмякнуться?.. Он тебе не сказал? Мудрёно что-то больно наскреб… Городишь огород, небылицы заплетаешь. Врёшь, поди, всё?!

– Нет, правда сущая. Вот как Бог свят! Старичок сказал: «…смотреть в глаза старости».

– Вот бестия. Уж не Николой ли Угодником старичка-то звали?.. – вдруг повеселел благочинный.

И уже обступившим присутствующим:

– Врёт, шельмец, конечно. Но как складно! Как по писанному шпарит!

Да ведаешь ли, прощелыга, что тебе за это будет?! – грозно подступался он опять к богомазу.

Баскак, татарин пьяной , решил взять узду разбирательства в свои руки, посоветовал, со знанием дела, подошедшему наконец Иван Андреичу:

– Воевод, велы-к ёйго на дыб поднат. Пушай он там нэмног «полэтыт». Пагладым, что патом пет будыт. А там и на кол, мылост просм. С кола нэбос не улытыщ…

От этой нежданно-негаданно обозначившейся перспективы богомазу совсем уж стало не по себе. Можно сказать, плохо стало. С лица его медленно сошло всё то живое, что ещё оставалось. Чело стало бледным, как стены палат белокаменных, глаза в разнобой покатились к небу, ноги обмякли и медленно-плавно стали опускать бренное тело бедолаги на кучу цепи у ног. А потом он, обок , кувырнулся и с неё.

Очухался Игр от ушата холодной воды.

Его тормошил воевода.

– Парень, парень! Ты что? Ты чт-о-о? Совсем?..Да ты, я смотрю, совсем скис.

Подхватил богомаза под мышки.

– Ну, что ты сомлел совсем. Говорено ж тебе было, «пальцем никому тронуть не дам!».

Требовательно, не глядя, протянул правую руку себе за спину. Куда перед тем бесцеремонно оттеснил не в меру ретивого попа: «Смотри, отец мой, ключ не потеряй!..». В неё, в руку, тотчас же вставили увесистый ковш крепкого мёду.

– На-ко вот, испей. Взбодрись! Что ты?.. Что ты?!.. Никак совсем уж помирать собрался?! Ты что-о-о?..

Богомаз, через нежелание, захлёбываясь крепким настоем, с невольной слезой осушил ковш до донышка – помирать, так с музыкой! Сердечко мягко окатила тёплая волна мёда столетнего.

***

– … А то идёшь поутру по лесной тропинке. Благодать Божья! – как отец послушным детям, повествовал захмелевший иконник окружившим его боярам, с неподдельным интересом, с переспросами, с шиканьем, боясь пропустить или не понять хоть единое словечко из невнятного, порой, лепета «летуна»: – Солнышко светит, птички божьи поют, ветерок вверху по макушкам ёлок да сосенок гуляет. Цветики разные да разноцветики под ногами дорожку украшают, ковром цветным выстилают.

Так легко вдруг становится пяткам за спиной. И вдруг – глядь, а передо мной по тропинке как будто чурбачок какой катится. Сверху – кочанчик, голова – значит, из стороны в сторону покачивается, ручки-ножки мотыляются. А что ж это такое? Дивуешься. Кто это? А это я, как раз, значит, и есть: по дорожке лесной иду в дальнюю Залесную деревню к божатке. А сам-то на себя смотрю сверху, оказывается. Но не высоко, – лапы сосновые, да дерев ветви высоко подняться не дают.

Бояре опять кто ахает изумлённо, а кто смеётся откровенно. Ну, хорошо, что не плачут и не грозятся, да не дерутся пока.

– А то бывает, узришь цветок какой дивный, прелестный, или зверёнка какого малого – зайчишку, например. Засмотришься да задивуешься… Глядь, а сам-то далеко уже ушёл. Порой, бывает, и из виду уж скрылся. Где теперь искать?.. Тут уж – скорей догонять! А то неизвестно куда и уйду… В болотину каку забреду ещё, или в яму угожу. Да и людей стыдно: увидят окаянного да неприкаянного что ещё подумают.

Бояре дивуются, недоверчиво раскачивая бородами.

– Тут, брат, врёшь ты что-то, – опять не выдержал, подал голос из-за спины воеводы, Пимен. – Или, уж вправду, блажен есмь , – полез он опять наперёд к летуну, – или лукав чрезмерно. Не понять так-то враз, – начал, оправдываясь, проповедью, помягче, забирать общее внимание окружающих. – Рядом всё это. Где греховность, где святость. Где откровение, где прелесть. Где любовь, где прелюбодеяние. Как разграничить, коль они в обнимку, по одним дорожкам, ходят?!

И закончил, как самому показалось, совсем миролюбиво и благодушно:

– Ну, посиди пока на цепи-то, посиди. Авось Бог вразумит нас, что с тобой делать. Не понять пока. Различить одно от другого трудно. А порой – и невозможно!

Даже самые заинтересованные бояре противоречить святому отцу не решились… Только боярин Дерды-Мороз, слева с «рабочего своего места», вставил, благочинному в продолжение, молвя:

– Вот разве, что на дыбе только и «возможно различить»… А, мабуть, батюшка, на дыбку яго? Дак всю блажь, глядишь, как рукой и снимет. Дыба-матушка. Только она… спаситель наш!

Но отец духовный не лыком шит. Такую молнию метнул в подсказчика, что чуть не испепелил, вернее, чуть не превратил Дерды-Мороза в пар водно-воздушный.

– Не богохульствуй и не кощунствуй, сын мой, ибо жариться тебе на костре горючем, адском! имени своему вопреки! Нет нам иного спасения кроме Сына Божьего – Спасителя!!!

Ну, а дыба… дак это всегда успеется. Не уйдёт… это-то. Праздник сегодня. Вот и давайте праздновать будем.

Гости неохотно стали расходиться по своим местам за праздничным столом.

Утром стражник на воротах доложил:

– Как бочку выхлебали, все постепенно к вечеру разошлись, разбрелись, расползлись. Только эти двое остались – старуха и молодица. И прямо прилипли к решётке воротной . Вперились, прямо, взглядом. Я-то избоку вижу, хоть виду не подаю: иногда только переглянутся между собою. Да всё молча как-то… Будто заговор у них какой… Я-то виду не подаю, а сам приглядываю за ними зорко. Уж не задумали ль чего?! Постояли эдак-то. А тут и этот к ним выходит – третий ! Тот, что с воеводою, Иван Борисычем, заходил, – Иван Борисович стоял тут же, внимательно слушал. – Сам не свой выходит. И, смотрю, прямо с ходу – бух перед старухой на колени! Голову долу склонил и тоже – молчит!

Сильно меня напугал, – не иначе заговор у них! Тройной… Но Бог милостив, – дальше догадывался и сам себя убеждал стражник (понимая, что иначе разговор происходил бы совсем в другом тоне), – ничего не нашкодили, кажись. Ни словом, ни делом.