Гавриил Бунге - Другой Утешитель. Икона Пресвятой Троицы преподобного Андрея Рублева

Как мы и предполагали ранее, «скала» с характерной расселиной, вероятнее всего, символизирует пещеру Махпела, которую Авраам купил у сынов Хетовых для погребения своей жены Сарры (см. Быт. 23). Теперь символизм становится понятным: пещера Махпела – гробница – Воскресение – Святой Дух. В виду этого мы решили полностью переписать соответствующее место главы IX.

Лишь немногие списки – как древние, так и современные – сохранили в себе тот замысел, который был изначально заложен в «Троице» преподобного Андрея Рублева. На большинстве списков вновь появляются элементы, присутствовавшие на иконах предшественников Рублева и придававшие изображениям скорее нарративный характер, – то есть как раз те элементы, которые Рублев устранил, чтобы свести изображаемое к самому существенному. Но не станем несправедливо укорять иконописцев за это «возвращение вспять»; как бы то ни было, их творения не утратили своей ценности. Нельзя все же не отметить, что шедевр преподобного Андрея Рублева остается самым «богословским» (тринитарным) из всех когда-либо созданных иконописных творений. Вся духовная глубина этой иконы откроется, однако, только тому, кто созерцает ее в молитве очищенными очами души.

В заключение позволю себе поделиться рассказом, связанным с моим личным опытом. Однажды я присутствовал на Божественной литургии в церкви св. Николая при Третьяковской галерее. Там я впервые увидел икону Владимирской Божией Матери в естественном для нее пространстве, а именно в храме, в котором совершалось богослужение. Я не раз видел ее и прежде, но только в выставочном зале. Теперь же ей могли поклониться верующие.

Я был растроган до слез, ибо впервые эта уникальная икона предстала предо мною живой; в галерее она находилась как бы в состоянии комы, была ни живой ни мертвой. Конечно, и в советское время, посещая зал, в котором она была выставлена, верующие вели себя так, как если бы они оказались в храме, то есть пребывали в молчании с чувством религиозного благоговения.

Но в церкви св. Николая Та, Которая сопровождала русский народ в самые трагические моменты его истории, вновь взирала на Своих чад взглядом, исполненным нежности и прощения. Дай Бог, чтобы и оригинал иконы Святой Троицы вернулся когда-нибудь в храм и занял в нем то место, которое было предназначено ему изначально. Ибо в галерее этот образ, покрытый толстым стеклом, ни жив ни мертв, но как бы пребывает в коме. Русь же, Святая Русь, нуждается в образах живых!

Для меня, русского человека, недостойного наследника традиции Русского Православия, эта книга Гавриила Бунге, пополнившая собой многочисленный список ученых трудов, трактатов, статей, глубокомысленных изысканий и фантастических мечтаний о самой знаменитой русской иконе, об иконе Святой Троицы Андрея Рублева, стала настоящим праздником души. Наконец-то, наконец появилось то, чего так давно ждали, в чем так давно нуждались особенно мы, русские! Наконец-то появилось сочинение, в котором дается богословское истолкование прославленной иконы, – истолкование обстоятельное и взвешенное, вдохновенное и в высшей степени трезвенное, а потому и православное в истинном смысле этого слова.

Similia similibus cognoscuntur – «подобное познается только подобным». Сам ритм повествования источает дух православной исихии (ἡσυχία), родственный духу бенедиктинского pax [1] Мир (лат.). – Прим. пер . . Этот ритм нельзя назвать ни быстрым, ни медленным, он абсолютно спокойный и мирный, – это ритм сосредоточенного созерцания, так называемого умного делания . В сравнении с ним академический стиль научного трактата кажется торопливым, излишне поспешным. Здесь же многочисленные цитаты из Библии и литургических текстов не просто указываются, но приводятся в полном объеме, помещаются в сам акт созерцания, чтобы быть доступными читателю в любой момент. Не они ли, эти цитаты, задают такой ритм, – ритм православного богослужения? Мне думается, что именно они.

Повторюсь: подобное познается подобным. Путь познания прокладывается не через наивно понимаемую созерцательность и утешающую назидательность, а через проникновение в саму суть предмета, через истолкование его духовного содержания, что автор благодаря своей личной духовности с блеском и осуществляет, придерживаясь при этом истинно научной корректности, точности и доказательности. Ведь богословие – это либо точная наука, либо ничто. Кстати, хотелось бы с особым чувством удовлетворения подчеркнуть, что и с чисто научной точки зрения методологический подход Гавриила (Бунге) вполне укладывается в рамки реалий времени, о котором он пишет: так, к примеру, сколь бы привлекательными, вдохновляющими и глубокомысленными ни были святоотеческие тексты, автор почти не ссылается на них, учитывая тот факт, что русский иконописец, живший в начале XV века, вряд ли мог быть знаком с ними.

Вместе с тем он столь же реалистически сознает и необходимость в точном и связном богословском истолковании иконы Андрея Рублева, ведь именно русское иконописное искусство, гораздо более строгое, чем романское и готическое сакральное искусство на Западе, воспринимало само себя, да и всей православной традицией воспринималось как богословски ответственное и осознающее эту свою ответственность исповедание веры. С монашествующими художниками (как и со всей монашеской братией) православное вероучение говорило языком богослужений суточного круга и литургии, языком канонических песнопений, гимнов и евангельских чтений. И этому особенному языку подход Гавриила (Бунге) соответствует в полной мере.

Что же еще стоит сказать? Быть может, выразить сожаление по поводу того, что с русской стороны, несмотря на множество искусствоведческих, религиоведческих, да и собственно богословских попыток, ничего равноценного свершено не было? Или, напротив, искренне, от чистого сердца порадоваться тому, что икона, которая для всякого верующего русского человека являет собой святыню, знамение и символ Святой Руси, так глубоко понята, так прекрасно истолкована западноевропейским монахом-бенедиктинцем? Пожалуй, последнее.

А теперь я простодушно прошу простить меня за чересчур личное признание: когда судьба даровала мне возможность лично встретиться с Гавриилом Бунге, которого я прежде знал только по его книгам, я с восхищением внимал его словам, которые свидетельствовали не только об истинной, неподдельной любви к православной традиции, но и о поразительно верном понимании своеобычности русского Православия и того состояния, в котором оно ныне пребывает, – казалось, он смотрит на него изнутри.