Анджей Иконников-Галицкий - Святые и дурачок

Контуры становятся жёстче, цвета отчётливее, и всё увиденное нами превращается в икону.

Перед огромной, во всё видимое пространство иконой Успения появляется человек в современной одежде. Назовём его Автор.

Автор начинает: сначала читает то ли стих, то ли молитву.

И молюся яко Иона: от тли, Боже, возведи мя!

Молитву пролию

ко Господу.

Жизнь дожёвываю –

последнюю горстку.

Похожу да сяду.

Глядь – она и вся.

И живот мой аду

приближися.

В белое никуда

тянет тень мою.

Како предахомся тлению?

Был умён, красив.

Не слышишь, не видишь.

Яко земля еси

и в землю отидеши.

Как это будет?

Облачком в свет вечерний.

Плоть мою полюбят

мухи да черви.

А душу-то куда дену?

Ни сумы, ни кармана нет.

В пасть? В геенну? Демону?

Так камнем и канет.

Бедный я человек!

Нет мне покою.

Зачёркиваю черновик,

Котомку пакую.

Ощупываю висок.

Пульса нет даже.

Беженец на восток,

в бездну и дальше.

Как незрячий на звук –

тыкаюсь, тяну горсти.

Из глубины воззвах:

Услыши мя, Господи!

Никому не признаюсь.

Только Тебе поведаю.

Нет мне пристанища

на земле – тускло, ветрено.

Тянет холодом, прахом

в щели смердит люто.

Люди не любят правды.

Не любо мне в людях.

Ты один у меня,

прибежище и надежда,

жизнь, как воду из камня,

высекший мне однажды.

Мне душу-коптилку

зажгли – и задули.

Молитву, как птицу,

держу на ладони.

Теплится тремоло

в чаше веков

ветру тления

наперекор.

До смерти и далее,

в вечную сень –

надгробное рыдание

творяще песнь…

Закончив ритмическую речь, Автор переходит к повествованию.

Бытия чтение

Предупреждаю сразу: я не скажу вам ничего нового.

Заполошный, суетный мир требует новизны и, услышав новое, тут же забывает его так же безнадёжно, как не помнит старое. Повторённое же миллион раз становится как бы воздухом, которым мы дышим, не замечая и не задумываясь.

Но дышим же! И если по какой-нибудь случайной причине (например, выйдя из духоты на свежесть) вдруг ощутим этот всегда окружающий нас воздух, то почувствуем и обновление, и свободу, и за плечами что-то вроде крылышек.

Поэтому я начну с того, что было повторено в уши человеческие не миллионы, не миллиарды, а несчётное число раз.

В начале сотворил Бог небо и землю.

Обычно эту фразу понимают с последнего слова. Земля – мир вещей и явлений, в котором мы живём, мир начал и концов. А что такое небо? Как известно, человек отличается от всех животных тем, что смотрит в небо. Животные – все, даже птицы – смотрят в землю или в порождения земли: комариков, мух, облака. Небо как таковое их не интересует, потому что в нём ничего нет. Человек же смотрит в эту пустоту, и может смотреть часами. Он там видит бесконечность. Небо, если убрать с него все порождения земли и все родственные земле явления, представляет собой бесконечность. Пространство, которое нигде и везде. Поэтому Бог в нашем представлении – на небе: вроде и нигде, но всюду. Вот Он создал мир вещей, но прежде – само пространство, через которое является нам.

Однако вернёмся к заданной фразе. Там есть первое слово: «в начале». Характеристика времени. То есть прежде пространства Бог сотворил время. Оно – первое творение Божие, и поэтому оно парадоксально: не вмещается в другие творения, в том числе и в наше сознание.

Для нас время – некая данность, о которой мы стараемся не думать, как звери стараются не смотреть в небо. Нам даже кажется, что мы про него всё знаем. Ну, например, знаем, что оно равномерно и однонаправленно, для всех одинаково. Но так ли это? Я сейчас имею в виду не физико-математические картины и не известный парадокс: время есть, но его нет, потому что прошлого уже нет, будущего ещё нет, а настоящее превращается в прошлое прежде, чем мы успеваем его уловить. Я имею в виду вот что. Время по-разному существует снаружи человека и в нём, внутри его сознания.

Когда я родился?

Вот простой вопрос: «Когда для меня началось время?»

Наверно, когда я родился.

А когда я родился?

Конечно, когда-то я задал этот вопрос своим близким. И близкие мне ответили: «Ты родился 16 ноября 1961 года». Может быть, даже час назвали. Я им поверил. И с тех пор не сомневаюсь: для своих близких и для всего окружающего мира я родился именно тогда.

Но что произошло во мне самом в тот промозглый и тёмный осенний день? Настолько ничего, что я даже этого не запомнил. Когда же началось время внутри меня, в моём сознании? Очевидно, тогда, когда появились первые воспоминания. Во всяком случае, до этого момента нельзя утверждать, что я внутренний пребывал во времени.

Я по-новому родился, когда стал помнить.

И вот интересно: что это за такие первые воспоминания? Когда они возникли из небытия?

Здесь мы сталкиваемся с ещё одной неожиданностью. Обычно время понимают как прямую линию, как шампур, на который нанизаны кусочки событий. Строгий порядок: сначала первое, потом второе, потом третье… А может быть, время – сеть? Непростое переплетение линий? На это указывает тот факт, что во времени моё сознание путается. Я вот никак не могу точно указать, какие из моих воспоминаний самые ранние. А раз не могу я, то не сможет никто иной уверенно это установить. Конечно, Бог, но Он вне времени. Он, как рыбак, любую рыбку выпутает из временно́й сети.

Я могу приблизительно определить возраст моих первых воспоминаний, используя инструменты – сумму заимствованных мною из внешнего мира знаний. Я вот знаю, что в первые годы моей жизни мама и родственники жили в Дачном – таком садово-огородном предместье Ленинграда. У нас была комната в коммуналке и дом в Дачном, только что отстроенный заново после войны. Естественно, мама с ребёнком обитала там. Потом государство решило дом уничтожить, чтобы на его месте выстроить жилой массив. Дачное у нас просто отобрали и даже ничего не сунули взамен. Это случилось в конце 1964 года, осенью. Между тем ряд моих воспоминаний включает в себя Дачное: участок, огороженный штакетником, канавку перед ним, горбатый мостик, калитку, кусты и деревья, дом и, наконец, людей на этом фоне. Среди подобных картин есть одна, сама по себе не особо значимая. Я вижу комнату, деревянный пол, дверь и, кажется, часть веранды. На полу рассыпаны яблоки. Значит, это осень, причём её середина: так рассыпают яблоки долгохранящихся поздних сортов, чтобы они подсохли, в конце сентября – октябре. Маловероятно, чтобы это происходило в последний дачнинский год: тогда, наверно, было не до яблок, вовсю паковали вещи. Стало быть, осень 1963 года. Мне ещё нет двух лет.