протоиерей Сергий Баранов - Лети высоко! Жизнь как молитва

В торжественную, благодарственную молитву Давида входит покаянный плач о своем ничтожестве. Глубокая покаянная молитва станет его спутницей до самой смерти. Эта же молитва боли и стыда должна стать и моей до последнего вздоха. Ибо что я против него? Ничтожный и жалкий в сравнении с этим великим библейским человеком, любящим Бога и возлюбленным Им.

Если в истории Давида, псалмопевца и царя, была такая страшная страница его падения, то кто же я как личность, на что способно мое личное ничтожество? На все, и это нужно не просто признать, это нужно усвоить и занозить в сердце, как занозу боли и страдания.

Не я ли, Господи, буду в следующий раз на крыше в тихую южную ночь?

Господи, спаси меня, погибаю.

Человекам это невозможно. Богу возможно все.

Он – объект ненависти, был, есть и будет. Настолько отвратителен поступок, неприятна сама личность, переполненная ничтожеством, завистью, корыстолюбием, предательством.

Иуда – имя нарицательное на все времена.

Мы, имеющие заповедь не судить, казалось бы, в одном-единственном случае без смущения для самих себя имеем право говорить об этой личности в презрительном тоне.

Но почему-то раз от раза произнося это имя, дальше я просто замолкаю, опуская глаза, стесняясь смотреть на людей, которые, кажется, могут сказать мне навстречу страшные слова: «Не ты ли?..» И моя совесть повторяет тот же неудобный вопрос: «Не я ли, Господи?»

Иудами не рождаются, ими становятся.

Если я буду жить невнимательно, легкомысленно, не воспитывая в себе совесть и мужество, процесс моего возрастания может стать фактом моего умаления. Обычная человеческая бережливость при неразумном стимулировании ее может стать скупостью, жадностью, алчностью, безумием, которое доводит до убийства ради удовлетворения своей необузданной страсти.

Если я буду позволять себе завидовать чужим добродетелям, успехам, счастью, благополучию, мой духовный рост остановится, и, отставая, я возненавижу весь мир, опережающий меня.

Если я позволяю себе ложь, это войдет в привычку, и в какой-то момент ложь станет для меня правдой, а правда – ложью.

Если я позволяю животным, низменным страстям владеть мною, я стану животным в худшем смысле этого слова.

Если, если, если…

Остановись. Почему ты говоришь «если»? Разве ты отчасти уже не таков? В твоей жизни не было предательства, зависти, алчности, блудного срама, гнева, злости? Слово «если» может быть применимо лишь в одном смысле – если ты сейчас же это не увидишь, не признаешь в себе самом, если ты не ужаснешься, не содрогнешься, если из груди твоей не вырвется глубокий, печальный стон, стон непоправимого горя, который должен перейти в плач о самом себе, на всю жизнь.

«Господи, спаси меня, погибаю» – вот главный лейтмотив всей нашей духовной жизни, вот смысл.

Не я ли, Господи…

Это выражение становится моим спутником по Иерусалиму, куда бы я ни пришел, к чему бы ни прикоснулся, во мне звучит эта фраза.

Злой параноик, безумный царь Ирод. Не я ли, Господи?

Воины, убивающие младенцев. Не я ли, Господи?

Злочестивая Иродиада и танцующая легкомысленная Саломея. Не я ли, Господи?

Слабовольный царь, ради неосторожного слова перед гостями не сумевший отказать в казни Иоанна Крестителя. Не я ли, Господи?

Тщеславные фарисеи и саддукеи, ослепшие в своей гордости, по сей день не видящие в Боге Бога. Не я ли, Господи?

Кричу: «Осанна!» – а завтра в жизненных искушениях и скорбях распинаю Господа своими обидами. Не я ли, Господи?

Лицемерно омываю руки с Пилатом, малодушно сваливающим вину на других и тем самым благословляющим убийство. Не я ли, Господи?

В каждой улочке Святого Града, в каждой исторической его точке мне находится место. Среди предателей, блудников, убийц, лжесвидетелей, лицемеров во мне звучит набатом: «Не я ли, Господи?» Не я ли? Я.

Я больше не верю в себя. Но человек без веры умирает. Он должен верить – это его стимул жить дальше.

Господи, я не верю в себя. Я верю в Тебя. Верую, Господи, помоги моему неверию.

Спаси мя, погибаю.

Иерусалим. Храм Гроба Господня. Я получаю сообщение с отчаянной просьбой о молитве за близкого человека.

Не кувуклия, не Голгофа, не камень помазания. Я забиваюсь в пещерную щель одного из тихих приделов. После всех пережитых покаянных моментов паломничества, утвердившегося видения своего иудства, ничтожества, во мне нет слов, просьб, прошений. Только глубокий скорбный вздох в сердце: «Господи!» В этот момент я вдруг перестаю быть как единоличная персона, как сам в себе. Во мне молится Бог, Он заполнил все мое существо. Он – это Я. И Я – это Он.

Аллегория сосуда, наполненного благодатью, здесь не подходит, она не точная, ибо остается разделение: сосуд и благодать, каждое само по себе в своей природе. Это скорее похоже на раскаленный металл, когда природа огня вошла в естество металла, и они стали одним. Это уже не огонь и не металл, это раскаленный металл.

Бог молится во мне, и Он чудотворит, решает невозможные вопросы. Человекам это невозможно, Богу возможно все. Это аксиома. Я в своем ничтожестве не могу ничего. Он может все. Я переполнен тайной.

Не я уже живу, но живет во мне Христос. Это удивительно, трепетно, необыкновенно. Пусть это длится вечно.

Но уже завтра… Завтра наступит завтра.

Не я ли, Господи?!

В Скитском патерике есть наставление старца своему ученику, в котором духовник говорит следующее: когда идет неприятель сильный, жестокий, один монах облачается в латы, берет оружие и встает навстречу врагу – это глупый монах. А мудрый – лезет на дерево.

Глупость первого в переоценке своих сил. Он, бедный, не понимает, не дает себе отчета в том, что силы неравны. Неравны настолько, что он не только не выстоит, он даже не задержит неприятеля ни на секунду. Его якобы красивая смерть не нужна никому, кроме его собственного тщеславия. Тот, кто надеется выстоять своими собственными силами, искусством, мужеством, уже побежден духом гордости и самомнения, который не позволяет ему трезво думать без эмоций.

Мудрый монах лезет на дерево, то есть, во-первых, бежит, но во-вторых – не в никуда, а туда, где помощь. Лезет на дерево, туда, где его Христос, – вверх.

Мудрый монах имеет природную скромность в оценке своих возможностей и опытность. Опытность, которая приобретена от исповеди к исповеди, от падения к вставанию и опять падению. В нем родился внутренний плач. Печаль о том, что он не просто великий грешник, а уже более о том, что он не в своей власти, что, печалясь о своих грехах, он опять их повторяет. Плачет, встает и опять падает. Он подходит к грани отчаяния и там, на краю погибели, на краю ада, наконец начинает вопить: «Господи! Я не могу, я ничего не могу сделать, я сломлен, я в отчаянии. Очень хочу, но не могу сделать. Только Ты можешь мне помочь, сам я ничего – ноль! Господи, спаси, я погибаю!»