Федор Козырев - Прощание Амартии

Что мне действительно нравится в рассуждениях Павла, так это то место, где он говорит, что когда умножился грех, стала изобиловать благодать (Рим.5.20). Вот ровно то, что я пытаюсь вам втолковать. Правда затем он начинает сравнивать меня с противницей – а я этого не люблю – и советует вам уходить от меня, чтобы стать ее рабами (Рим.6.18). Не думаю, что это хороший совет для освобожденных из-под власти закона. Возможно, здесь опять имеет место филологическая загвоздка, и под Праведностью он, возможно, имеет в виду не мою сестрицу ханжу, а ту чужестранку, которую христиане зовут Святостью. Но тогда совет еще более странный, ведь, насколько я слышала, в ее стране давно отменили рабство.

Как бы то ни было, под закон христиане все равно снова попали, особенно те, кого увлекли в галатову ересь Кальвин и пуритане. О несмысленные галаты – с запозданием взывал Павел, – зачем же вы подверглись опять игу рабства! (Гал.3.1; 5.1) И спустя тысячу лет первый русский митрополит говорил о том же в Слове о законе и благодати. Но так вожделенно рабство для человека, что ни сорок лет скитания по Синайской пустыне, ни полувековой Вавилонский плен, ни власть Рима не вытравили мечту о рабстве из предков Павла, а разрушение Храма и рассеяние – из его потомков. Чего уж говорить о других народах. Одни из них получили царя, другие папу, а третьи, наиболее ревностные в вере, – слегка подновленный Моисеев закон, не столь многогранный, но с лихвой компенсирующий свою простоту лучшей организацией подчинения.

Примите мои соболезнования. Вы попали в западню, из которой вам без меня не выбраться. Объясняю на пальцах. Всякий желающий жить по правде ищет правду в себе или вне себя. Третьего здесь, по логике, не дано. Можно, конечно, пускаться в размышления о том, что есть Я, и число этих Я со времен Юма уже выросло с двух до четырех, но мы не будем здесь умножать сущности, поскольку какими бы якими они ни были, все они все равно Я. Жить по своей правде – значит находиться в конфликте со своими желаниями. Об этом Павел тоже подробно написал. Иначе понятий внутренней правды, совести, автономии просто не существовало бы, а мы называли бы все это своеволием. Когда Павел говорит, что не знал бы и пожелания, если бы закон говорил: «не пожелай» (Рим.7.7), он – именно об этом, о том, что правда становится известной мне через трение о желание. Может ли эта моя упрямая правда, отец которой – война с желанием, входить в конфликт и с той правдой, которую общество предлагает мне в виде закона, обычая, правила или нормы? Вопрос, собственно говоря, риторический. Мне ли, христиане, напоминать вам слова вашего же Учителя: «Меня гнали, будут гнать и вас» (Ин.15.20), «блаженны изгнанные за правду» (Мф.5.10) и т.д.? Даже авторы самых завиральных политических утопий не решались рисовать общество, в котором личность входит в гармоничное отношение с обществом без предварительных напряжений в виде ли дарвинской борьбы за улучшение породы или диктатуры пролетариата. Один из них почти устоял в своем помешательстве на теории естественной гармонии, но все же вынужден был для правдоподобия ввести в свой опус персонажа, спавшего на гвоздях ради грядущей борьбы за правду.

Не только первые христиане, но и греческие мудрецы, поклонявшиеся Аполлону, бывшие много старше их, утверждали, что большинство всегда не право. И если Сократ называл себя оводом, не дающим покоя афинянам, то как же назвать еврейских пророков, жаливших свой народ на протяжении всей истории до Христа? Это были настоящие шершни, не гнушавшиеся и тем, чтобы уничтожать противника не только словом, как Сократ, но и делом. И даже они были чаще всего гонимы своим богоизбранным народом, хоть тот и пребывал в послушании закону, данному не человеком, а Богом.

И вот, после того, как христиане учинили в этом народе роковой раскол, те, кто остался верен традициям предков, изобрели особый путь решения злополучного вопроса двух правд. Впрочем, этот путь уже был намечен и опробован в их традиции, а с указанного времени стал лишь официально признан в качестве верховного права. Они постановили, что внешняя правда имеет более высокий нравственный статус, чем правда внутренняя. При этом, дабы устранить всякие недомолвки и кривотолки, они довели некоторые установления Моисея сознательно до абсурда, чтобы не возникало желания у некоторых правдолюбивых особ сверять эту высшую общинную правду с личным представлением о должном. Так повеление Моисея не варить козленка в молоке матери (Исх.23.19) превратилось в кошерные установления, запрещающие между прочим есть курицу в сметане, невзирая на то, что курица не относится к млекопитающим. Надо заметить, что догадавшись о гениальности этого решения, иезуиты пытались потом сделать что-то подобное, когда, к примеру, заставляли учеников поливать воткнутую в песок трость, дабы она расцвела, как жезл Аарона. И на Востоке в некоторых монастырях была практика для послушников сажать рассаду корешком вверх, «ибо послушание выше молитвы».

И настало приволье! Коль скоро разросшийся свод закона соблюсти невозможно и «делами закона не оправдается никакая плоть» (Рим.3.20), потребны какие-то другие критерии принадлежности избранному народу, кроме соблюдения. Для христиан, по определению Павла, таким критерием должно было стать следование внутренней правде: «Тот иудей, кто внутренно таков, и то обрезание, которое в сердце, по духу, а не по букве» (Рим.2.28). Евреи остались верны букве и внешнему обрезанию, развив утонченнейшую систему разного рода уловок и послаблений, смягчающих ношение «неудобоносимых бремен» (Мф.23.4), а также оградив соплеменников от суровости наказаний столь же утонченным институтом юридической защиты. В принципе, еврея нельзя отлучить от общины. Заблудший еврей все равно еврей, если он только не стал христианином или не принял ислам. Надо сказать, что этот в высшей степени гуманный и мудрый подход к человеческой слабости, всячески приветствуемый мною, закрепился и в наиболее консервативных ветвях христианства, практикующих крещение детей. Когда митрополит Антоний Вадковский убеждал родственников Льва Толстого не огорчаться по поводу его отлучения, он прямо говорил им, что любое отлучение есть мера временная и воспитательная, а принадлежность крещеного Церкви никаким священнодействием не может быть отменена. Это вам не кальвинизм, где каждый истинно верующий трясется всю жизнь как мышь, не будучи уверен, что предопределен к спасению, и шарахается от меня как от чумной, зная, что заподозренный в связи со мною подлежит незамедлительному извержению из общества святых. Как заметил один выдающийся ученый, досконально изучавший кальвинизм, на место Павлова «сначала закон – потом благодать», Кальвин предложил новую формулу: «Закон – Благодать – и снова Закон», только теперь закон сугубый: и внутренний, и внешний.