Андрей Ткачев - Каюсь, что я не ангел

И Авраам, предстоя Богу, понижает счет: «Сорок? Тридцать? Двадцать? Пятнадцать?»

Время проходит. Ничего не поделаешь. Стоит даже радоваться. Пусть оно движется и не останавливается до самой встречи с вечностью. Пусть не возвращается вспять и не закупоривается, как вода в водостоке, чтобы потом хлынуть внезапным потоком. Пусть просто проходит.

Оно проходит мимо, как если бы ты сидел у окна, а оно шло, как красивая женщина, до которой тебе (спасибо старости) нет никакого дела. Или так: ты сидишь в приморском кафе за столиком среди безлюдья жаркого полдня, а оно проходит мимо, как кораблик на горизонте. Кораблик движется, и ветер обдувает твое лицо, и волны мерно ухают о берег, а время про-хо-дит.

Это если не «мимо», а если рядом и на встречном курсе? То есть, как если бы ты стоял близко к железнодорожному полотну, а время появлялось точкой поезда на горизонте, там, где параллельные рельсы сходятся, как в геометрии Лобачевского. Оно быстро неслось бы в твою сторону, угрожающе вырастая в размерах и стуча колесами, а потом ж-ж-жих! – и прогрохотало бы мимо, раскачав под ногами землю, взъерошив на голове волосы, оглушив.

Кроме «мимо тебя» и «рядом с тобой» есть еще «через тебя». Это как пуля – сквозь мягкую плоть; как уличный свет – сквозь прикрытые жалюзи; как игла – сквозь ткань или как ветер – сквозь пальцы.

Время, дующее в лицо, делает человека парусом. (Интересно, куда плывет это судно, и кто его капитан?) Если ты крепок фактурой, то время ударит тебя в грудь, а ты окажешь сопротивление. И оно прогнет и надует тебя, наполнит тебя собой. Руками и ногами ты вцепишься в верх и низ мачты, и, благодаря твоей неподатливости, корабль двинется с места. Время будет трепать тебя и играться. Оно не раз ослабит нажим, и ты расслабишь на время затекшие пальцы. А потом оно опять упрется в тебя, и со временем ткань, какой бы крепкой она ни была, начнет растрепываться, рваться и расходиться на полосы, пропускать ветер сквозь себя. Ты не удержишь времени в себе, и оно потечет дальше.

То мимо, то рядом, но при этом постоянно и сквозь человека проходит время. Как поезд, как корабль, как пуля, как ветер.

Я живу во времени и, если могу говорить о нем, то только потому, что я не весь во времени. Что-то должно быть во мне и от вечности, чтобы время ощущалось мною. Иначе эти слова – попытка посмотреть в затылок своему отражению в зеркале. И по этой же причине наличия вечности в человеке, тяжелые доспехи цивилизации зарастают плющом поэтических ассоциаций, как давным-давно брошенные в джунглях города.

Эти металлические, эти тяжелые вещи – поезд, корабль, пуля – эта концентрация ума и гордости человеческой, вещи, придуманные и созданные как всякое отрицание поэзии и как триумф практицизма, в конце концов тоже сдались поэзии и поддались мысленному облагораживанию. Они тоже стали символами хрупкости, текучести, беззащитности.

Железо сильнее плоти, а время сильней железа. Но вечность сильнее времени, а человек будет-таки жить вечно.

Человек сделал мир железным, когда совсем потерялся и заблудился вдали от дома Отца. Он ощутил себя маленьким и никому не нужным. В это же самое время он сжал в руке пистолет, потому что почувствовал: весь мир с ним воюет. Но все это временно и хрупко. И даже стук тяжелых колес, и дым из трубы, и свист на полустанке в конце концов умещаются в слово «поэзия» и дают человеку ощущение странничества.

Кронос пожирает детей. Только такой метафорой время, несущее распад, изображалось античностью. Это было тогда, когда воздух из опустевшего Христова гроба еще не смешался с воздухом остального мира. Сейчас по-иному. Всегда есть место элегии, но уже не должно быть места отчаянию.

Время проходит, пролетает, проносится, и его не нужно ловить. Пусть движется и старит человеческую кожу, крошит металл и измельчает скалы. И пусть не только движется, как нечто холодное и пустое, но идет к цели, как идет в бухту корабль на море и к станции – поезд по рельсам. Раз во времени все еще живет человек, пусть оно движется, наполняясь положительным смыслом. Оно будет течь и течь, сколько Бог прикажет, а затем кончится, и наступит пора поставить точку в конце пути. Ту самую точку, которая вполне конкретна, но которой геометрия не дает определения.

Есть эпохи, устремленные вдаль, словно стрела, выпущенная из лука. Мы не боимся преград. Если мы умрем, то другие пойдут дальше. Мы смело идем вперед, ибо там, впереди, – счастье. Не столько даже счастье, сколько цель. Цель важнее. Цель и есть счастье. По Гегелю. Достигни цели и обомлеешь. Так жили внутри общеевропейской мифологемы многие поколения. Французы, американцы, немцы, мы (естественно). Все смотрели вдаль и ничего кроме счастья от дали не ожидали.

Гляньте теперь на скульптуру Мухиной у ВДНХ. Чистое воплощение смелого и бескомпромиссного движения вперед. Вперед, ибо там, впереди – цель. Отсюда этот мускулистый и тяжелый широкий шаг, как в атлетике; и это орудие труда, словно оружие, выброшенное по диагонали вверх. Смейтесь не смейтесь, а это знак целой эпохи, сделанный гениально. Это не примитив и не глупость, но характерный шедевр. Кто хочет плевать в советское прошлое, пусть так же смело плюет во всю Европу с 18-го столетия, как минимум, и доныне. Это именно Европа сблудила с идеей о земном счастье, зачала миф об абсолютно справедливом обществе и родила затем все новейшие войны и революции. Вплоть до сексуальных, гендерных и прочих. Так что любитель плевать в СССР пусть плюет во всю европейскую и американскую историю. Болезни ведь общие. Рывок к счастью, вперед – это художественно выраженное мировоззрение масс. Это Гоголь с его «птицей-тройкой», это Блок с его летящей «степной кобылицей». Эпоха мчалась. Оптимистически мчалась, уверенная, что впереди только счастье, одно лишь счастье и ничего кроме счастья. А задолго до этого весь европейский воздух был пропитан криками «На штурм!», «Марш, марш вперед!» и так далее. Здесь есть место и Марсельезе, и немецкому национальному возрождению, и американской мечте. Все рвались, как танки Гудериана – в Москву, вперед, опьяненные слепой верой в будущее непеременное (!) счастье.

Когда на земле с прочным счастьем не шибко заладилось, а вектор стремления к будущему счастью сберегся, то энергический бред перенесся в космос. Космические одиссеи Лукаса, наши «Москва – Кассиопея» и прочие подобные фильмы – это грезы одной и той же цивилизации, которая не нашла счастья на земле и перенесла свои болячки в надзвездное пространство. Но быстро стало ясно, что человек уносит все того же себя хоть на Альфа-Центавра, хоть в иную галактику. А раз себя, то и грех свой, и порочность свою. Космические киноистории ничем, кроме земных дрязг, разве что на орбите, не являлись. На кораблях, бороздящих космический холод, нечего было изображать, кроме тех же похотей, споров, страстей, что и на земле – в любом офисе или квартире. Бунт матросни на деревянном галеоне при Колумбе никак не отличался от бунта на космическом корабле будущего. Человек оказался замкнут (даже в фантазиях) внутри своего собственного мира, а будущее скисло со всеми яркими обещаниями. Скисло мифологическое будущее, понимаете?!