Евгений Поселянин - На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина

И он оглядывается вокруг, и в эту минуту душевного прозрения знакомые привычные люди стоят пред ним в своем нравственном обнажении, как жалкие размалеванные маски.

…Господи, – думает он, – других бы людей, крепких, цельных, которые знали, куда шли, и знали, чего хотели от жизни…

И вот, в эти минуты тоски по лучшей жизни, по жизни духа, в ярком свете спасительными маяками встают чистые и правдивые образы людей, тоже искавших счастья, жажда которого есть отличительный признак души человеческой, но сыскавших его иными путями.

Как бы в напоминание людям о том, на каких основах надо строить здание своей жизни, к чему стремиться, дни нового года совпадают с днями памяти великих и ярких святых. Первого января празднуется память святителя Василия Великого и начинается для почитателей с вечера празднование памяти преподобного Серафима Саровского, которого так хочется назвать по-старому, как было до его прославления, старцем Серафимом. Первого сентября совершается память одного из величайших подвижников христианства, славного в подвигах Симеона Столпника, которого в древней Москве называли по этому совпадению – «Симеон Летопро-водец».

Если вообще святых можно называть сторожевыми столбами, указывающими нам жизненный путь, вехами, к которым нам следует приглядываться, чтобы не сбиться в бурю, то эти трое святых особенно привлекают наше внимание.

«Помни нас», – словно слышится от святых ликов этих светлых людей.

Так вспомним не жизнь их, а настроение, идею их жизни, чтобы по ним, так сказать, самим настроиться, духовно подтянуться.

Бог, один только Бог: Его одного они видели и искали. Все даровитые, могшие иметь успех в жизни, с громадною силою воли и настойчивостью, они от жизни ничего не хотели взять потому, что, говоря грубо, метили выше, зная какую-то тайну.

И та тайна была тайна Царствия Божия, которым они хотели овладеть. Ценою же обладания был жизненный подвиг.

Подвиг этот их был тяжек и труден. Они шли на величайшее самопожертвование. Василий для блага церквей работал тем умственным вдохновенным трудом, который выматывает человека так быстро; как великий пожар, озарил он вселенную горением своего духа. И сила души убила жизнь.

Симеон Столпник и старец Серафим, отделенные друг от друга пятнадцатью веками, на свои человеческие плечи взяли такие неимоверные подвиги, что невозможно, казалось, понести их одному человеку, претерпеть столько одной душе.

Взялись же за свои подвиги потому, что хотели до конца победить и низложить, и стереть главу лютому искусителю, восставшему на них с безумной силой. Пригвоздили себя ко кресту, не сходя с него до конца, ибо теряет посрамленный крестом дьявол власть над людьми, распявшимися на кресте.

Симеон Столпник нес трудновообразимый подвиг жизни на столпе, откуда не сходил ни днем, ни ночью, ни в холод, ни в жару, ни в дождь, ни во вьюгу, а одно время жил на глубине высохшего колодца, кишевшего гадами. А старец Серафим один понес подвиги отшельничества, молчальничества, затвора, три года питался отваром горькой травы, три года стоял на камнях днем и ночью в непрерывной молитве.

И все это казалось им ничтожной ценой за тот «добрый бисер», который они этою ценою, подражая купцу евангельскому, хотели купить.

Представьте себе, что какой-нибудь человек доподлинно вызнал, что в каком-нибудь участке земли зарыто никому не известное сокровище. На какие многолетние лишения не пойдет он, чтоб овладеть сокровищем?.. И голод будет ему не в голод, и в лишениях он будет наслаждаться уже предвкушением того богатства, для которого терпит лишение. Так и они ощутительно, как бы с дверями открытыми, через которые сияли им райские красоты, видели пред собой Царствие Божие. Они видели его и шли, словно завороженные чудным видением.

И дошли, и ликуют, а в людях оставили потрясающую память своих почти никем не превзойденных подвигов.

На пороге новых годин научите нас новому счастью, вечные, великие люди.

Мы не взойдем за вами на столп, не можем питаться сниткою и, как Василий, поить вселенную реками боговдохновенных глаголов.

Но одно дайте нам: память о том, откуда мы изошли и куда вернемся.

Вся беда наша в том, что мы сами забываем Хозяина, а нам кажется, что Он оставляет нас. Вы же нас научите повсюду Его звать и всегда Его над собой чувствовать.

Когда нам будет хорошо, мы скажем себе: «От Тебя эта радость: знаем, благодарим – не отыми ее от нас…» И мысль о Нем, об Его присутствии в нашей радости, будет возвышать, умирять ее, придавать какой-то тихий оттенок.

А горе сойдет, гроза налетит, – скажем Ему: «И в скорби с Тобой хорошо; и в преисподней с Тобой рай, и в небе без Тебя ад».

Мало-помалу сольем мы свое существование с Божеством.

И когда сольем, то почувствуем, что получили уже в нем всю полноту счастья, что земные удачи и радости нам того тихого, тайного, невыразимого счастья, какое давал нам Он, уже дать не могут. И с удивлением ощутим, как бессильны над нами, закованными в броню веры и вечности, земные испытания, которые будут казаться легкими уколами.

И равнодушные к суете людской вокруг какого-то призрачного, нового счастья, мы с изумлением спросим себя: «На что оно мне?» – и, быть может, еще улыбнемся, как улыбнулся бы богач, которому кто-нибудь с торжественным видом поднес бы в дар… медную полушку.

Я знаю одного человека, который одержим страстью к старинным вещам, особенно если эти вещи принадлежали раньше его семье.

Семья была богатая, родовитая и поэтому обладала значительным количеством прекрасной обстановки, ценным фарфором, мрамором, бронзой.

Свои вещи он любил, как живые, и говаривал, что люди, долго владевшие вещью, налагают на нее как бы некоторый отпечаток своей души.

При этом его утверждении мне всегда вспоминалось изречение знаменитого киевского старца Парфения: «У человека нечистого и страстного и вещи его заражены страстями. Не прикасайся к ним, не употребляй их…»

Как же иначе объяснить, что вещи людей святых заключают в себе благую, чудотворящую силу, как не тем, что как бы часть духа этих людей присутствует в их вещах?.. Кажется, что мой знакомый не был далек от истины.

Не будучи старшим в семье, он собрал у себя большую коллекцию семейных портретов в масляных красках, акварелью, мраморными горельефами, старинными дагерротипами, гравюрами, фотографиями. Некоторые добыл он далеко у родных, живших в старых поместьях, некоторые переснимал у знакомых или на выставках старых картин.

– Можете себе представить, – с радостью говорил он мне, – на последней выставке прежних художников я набрел на прелестный портрет сестры моего деда. Он принадлежит теперь N. N. У нас с N. N. общие знакомые. Непременно к нему отправлюсь – или перекуплю, или пересниму.