Валерий Лялин - Нечаянная радость

К весне я уже примкнул к обществу почитателей древне-славянских верований. По всем правилам в березовой роще мы соорудили капище, вырубили из бревна и поставили там торчком Перуна, Велеса, а также развесили на ветках чучела в балахонах и белые простыни. И получилось очень клево. На Ивана Купала мы устроили празднество в честь бога Ярилы. Вначале было камлание перед Перуном и Велесом. Жрец Эдик Фрадкин в белом балахоне и березовом венке на голове ритуально зарезал гуся и помазал кровью богам рты. Затем гуся зажарили на шампуре и все ели – идоложертвенное. После жертвоприношения мужеский и женский пол разделись догола, выкурили по косячку марихуаны и бегали по березовой роще, вдогонку оглашая округу воплями: «О, Перун! О, Велес! О, Ярило!» Скакали через костер, наелись до отвала принесенных с собой блинов, и все стались довольны.

Но со мной после кощунственного причастия, отречения от Христа и языческого празднества стало твориться что-то несуразное. Первым делом плохо стало со сном. Короче, он почти совсем пропал. А если я и засыпал, то сразу начинал давить «домовой», и я в страхе просыпался и уже дальше боялся спать. Днем работа валилась из рук, потому что не выспался. Потом стали являться покойники. Первой ночью прискакала нога иллюзиониста, отбила чечетку и с хохотом ускакала. А затем пошла целая вереница виденных мною мертвецов. Тут был удавившийся в нашей роте чучмек, притаившийся с вываленным фиолетовым языком и веревкой на шее, раздутая от водянки покойная бабушка, задавленный моей машиной на Ставрополье здоровенный боров с выпавшими кишками и разные другие мертвецы, которые не уходили, а поселились у меня на квартире и переговаривались между собою ржавыми скрипучими голосами, всячески понося и осуждая меня. Каждую ночь они устраивали бесовский шабаш. Бесовский потому, что к покойникам присоединялись и бесы. Я с ними так намучился, что уже бросил ходить на работу и сидел в каком-то тупом оцепенении. Один мой знакомый альпинист оставил у меня свое горное снаряжение, среди которого я углядел прочную капроновую веревку. «Вот то, что мне сейчас надо», – подумал я и соорудил себе петлю, которая быстро захлестнет мне глотку и избавит от всех проблем. На кухне оборудовал специальный уголок, привязав веревку к фановой трубе. Покойники и бесы хором хвалили меня и приветствовали мое начинание. Сейчас я узнаю, что же там за гранью жизни, и согласно учению о карме во что-то воплощусь. Но во что? Может в камень, может в крысу, может в лохматую дворнягу. Я встал на табуретку и накинул петлю себе на шею. Стало тихо, только в фановой трубе, тянущейся от двенадцатого этажа, периодически шумели клозетные водопады.

– Неужели это последнее, что довелось мне услышать в жизни? – подумал я и снял с шеи петлю. – Черт бы меня побрал, это всегда успеется! Я посадил своего домашнего кота в сумку и отнес его на квартиру к мадам Кабановой-Синегорской, запер двери своей квартиры и поехал в древний отдаленный православный монастырь. Пока я ехал, все думал, что забрел я не на ту дорожку. Заблудился я, крепко заблудился во мгле этой жизни. В монастыре меня повели к Игумену. Вошли к нему со всеми монастырскими церемониями. На языке у моих сопровождающих только и было слышно, что «простите» да «благословите». Они поклонились Игумену и оставили меня с ним наедине.

– Ну, что рабе Божий, с чем пожаловал к нам? Уж больно ты зело власат и брадат. Не по чину ты носишь эту растительность. Такие власы и брада более к лицу Архимандриту или Епископу.

– Это, отец Игумен, растительность такую больше держу не для и-ми-джа, а для сохранения энергии.

– Вона как! – удивился Игумен. – И что же сохраняется твоя энергия?

– Нет, на днях хотел повеситься.

– Что так, мил человек? Уже и Божий свет тебе в тягость?

И тут я рассказал Игумену, как на духу, всю свою жизнь и под конец стал проситься в монахи.

– Нет, не могу принять тебя в монастырь, мил человек, уж очень ты заматаревши в духовном блуде.

– Примите, отец Игумен, я разматарюсь, а сейчас я овца заблудшая.

– Нет! Не могу, – ответил Игумен.

– Если не возьмете, тогда я лягу под дверью и не буду есть и пить. Или примите, или я околею здесь.

– Валяй, – сказал Игумен и дал понять, что разговор окончен.

Я вышел во двор и лег на кучу песка. И трое суток лежал я, распластавшись на этой куче. Без питья мне стало плохо, и все померкло перед глазами. И не чувствовал, как монахи подняли меня и перенесли в келью. Когда я очнулся, мне дали воды и посадили на стул. Старый монах большими овечьими ножницами окорнал мне волосы и бороду. Открыли окно, чтобы дать мне поболее воздуха, и тут зазвонили к вечерне. Как услышал я этот колокольный звон, так и залился слезами. Плакал и рыдал я долго. И чем дольше плакал, тем легче становилось у меня на сердце, и перестала давить грудь чугунная тяжесть тоски, и я остался в монастыре.

Вначале был трудником, потом три года ходил в послушниках, и назначено мне было рыбное послушание. И много дней в утлой ладье, колыхаясь на волнах вместе с братией, я провел на озере. Нрав здешней рыбы я понял быстро и без улова не возвращался. Отец Игумен любил поесть свежей рыбки, а также и похлебку со снетками, при этом, глядя на меня, всегда шутил: «Чтобы я делал без тебя, отец Питирим». Теперь я уже пострижен в рясофор и стал законным иноком. Без Христа и Матушки Богородицы ни шагу. Молитесь за меня грешного, люди добрые, и Бог не оставит вас.

Родился я в предместье Чикаго в ненастное утро, когда еще не разошлись ночные сумерки, смешанные с туманами озера Мичиган и вонью гигантских Чикагских скотобоен. Моя мать – рослая рыжая женщина – была не из породы неженок, а после родов с оханьем сразу встала, перетянула себе живот полотенцем и принялась помогать дряхлой полуслепой старухе обмывать меня в тазу от крови и кала и пеленать в какие-то тряпки. У моей матери была судьба рабочей лошади. Насколько я ее помню, она была с вечно озабоченным лицом, покрытым веснушками, с припухшими красноватыми веками, а грубыми, рабочими, не знавшими покоя, руками вечно что-то делала. С раннего утра она уходила в механическую прачечную братьев Гольдберг, оставляя мне на старом засаленном диване укутанные тряпками и газетами кастрюльки с едой. А возвращалась она домой только вечером, отстояв на ногах по двенадцать часов у гладильного пресса. Открыв дверь, она бухалась на стул и молча сидела с полчаса, положив руки на колена. Придя в себя, она до ночи возилась по хозяйству. И так каждый день, многие годы.