Александр Яковлев - Путь истины. Очерки о людях Церкви XIX–XX веков

Любопытно, что его давний друг архиепископ Евгений (Казанцев) недоумевал, почему митрополит прямо не попросил об этом молодого государя в момент коронации, когда тот ни в чем бы ему не отказал. Но святитель Филарет считал, что такое важное дело с необходимостью должно идти законным путем, а не путем личных договоренностей – и в этом весь Филарет.

Он смог убедить собратьев в важности перевода Священного Писания на русский язык, но вскоре его соименник митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров) и новый обер-прокурор Святейшего Синода граф А. П. Толстой затормозили дело. Лишь спустя два года, в мае 1858 года, император Александр II утверждает решение Святейшего Синода, и в четырех Духовных Академиях приступили к полному переводу Библии с церковно-славянского, остававшегося по-прежнему языком богослужения. Стоит ли говорить, что за основу перевода Пятикнижия, Псалтири и Евангелия были взяты давние издания времен Библейского общества. Сам святитель не дожил до выхода в свет Русской Библии, полный синодальный перевод которой вышел в 1876 году.

Отношение митрополита Филарета к проектам преобразования церковной жизни было сдержанным. «Он ясно видел, насколько упрочились те отношения между государством и Церковью, при которых последняя становилась просто ведомством греко-русского исповедания, – отмечал И. К. Смолич. – Такую успевшую закоснеть традицию могла бы изменить только более мощная сила, идущая изнутри самой Церкви, но он не верил, что его современники способны проявить такую силу» (158, т. 1, с. 220).

В ноябре 1861 года министр внутренних дел П.А. Валуев, разработавший программу преобразования Русской Церкви для приспособления ее к условиям посткрепостнической России, специально приехал в Москву для обсуждения на Троицком подворье своих планов. Вопреки его опасениям митрополит Филарет положительно отнесся к ликвидации замкнутости духовного сословия, к появлению возможности свободного выхода из него и вступления в него. Однако святитель не согласился с предложением передать реформирование системы духовных учебных заведений в руки чиновников, настаивая на том, что это дело церковное. Не принял он и предложение ввести представителей духовенства в Государственный Совет – в чем усматривается попытка прямой лести, ибо кто как не московский митрополит был бы первым кандидатом? Но митрополит указал, что духовные лица могут уронить свой авторитет, проявив некомпетентность в обсуждении различных вопросов государственной жизни. По мнению С. В. Римского, святитель Филарет «всегда, насколько это было возможным, старался устранить попытки вовлечения Церкви в политическую деятельность. Это убеждение нигде им открыто не было заявлено, но оно совершенно ясно проступает в его делах» (138, с. 241). Этот урок святителя, подкрепленный печальным опытом первых десятилетий XX века, также учтен в современной жизни Русской Церкви.

Очевидно, что митрополит Филарет страшился больших потрясений в церковной жизни. «Корень вопроса в том, как светская власть чтит и считается с властью церковной», – утверждал он. «Наши изуродованные суетою обычаи, не исправляемые и грозным временем, угрожают более, нежели внешние враги», – писал он 16 февраля 1855 года к А. Н. Муравьеву (183, с. 238).

Пределы уступок митрополита уже своим церковным собратьям выявились в конце 1864 года в ходе конфликта по проекту устава духовных семинарий. Созданный митрополитом из представителей белого духовенства комитет неожиданно занял «нагло демократическую позицию», по выражению викарного епископа Саввы (Тихомирова): священники предлагали полностью заимствовать опыт светских школ, создать педагогические советы, уменьшить права архиерея и ректора. По ироническому замечанию митрополита Филарета, архиерею оставлялось лишь право «возлагать руки на головы, которые подставит ему семинарская корпорация» (цит. по: 138, с. 305). Он твердо заявил, что или комитет должен изменить свое заключение, или он напишет против него возражение в Синод.

Означало ли это, что он вообще был против любых перемен? Нет, конечно, но долгий опыт жизни убедил его в том, что зачастую благие намерения людей приводят их к прямо противоположным результатам. Его считали консерватором не только «революционные демократы» В. Г. Белинский и А. И. Герцен, «западник» Б. Н. Чичерин, но и славянофилы И. С. Аксаков и А. И. Кошелев, полагавшие его взгляды «устарелыми» (см. 189, с. 184–203). Впрочем, для этого имелись основания. Например, в своей проповеди 12 февраля 1855 года митрополит с печалью констатировал, что «много набожного, доброго, невинного, скромного из преданий и обычаев отеческих пренебреженно и утрачено, и как много многие приняли чуждых, очевидно неполезных и неприметно клонящихся к вреду новостей. Указать ли на раболепство чуждому непостоянству и нескромности в одежде?.. Указать ли на обычай многих без нужды употреблять чуждый язык, как будто некое отличие высшего звания и образованности?» (179, т. 5, с. 303).

Однако позиция митрополита Филарета не была однозначно негативной. В ответ на запрос из Государственного Совета, где предполагалось обсуждение вопроса о «вредности современных идей», святитель в письме от 27 августа 1858 года пишет: «Воюют против современных идей. Да разве идеи Православия и нравственности уже не суть современные? Разве они остались только в прошедших временах? Разве уже все мы язычники до одного? Не время виновато, а мысли неправославные и безнравственные, распространяемые некоторыми людьми. Итак, надобно воевать против мыслей неправославных и безнравственных, а не против современных» (180, т. 4, с. 369).

Прежде всего святитель опасался того, что общественная жизнь в России выйдет из берегов и разольется революционным потоком, что он считал бедствием. Еще в 1821 году в своей проповеди 15 июня он сказал: «Правительство, не огражденное свято почитаемою от всего народа неприкосновенностию, не может действовать ни всею полнотою силы, ни всею свободою ревности, потребной для устроения и охранения общественного блага и безопасности… Но если так не твердо Правительство, не твердо так же и Государство… в таком положении Государство колеблется между крайностями своеволия и преобладания, между ужасами безначалия и угнетения и не может утвердить в себе послушной свободы, которая есть средоточие и душа жизни общественной» (179, т. 2, с. 9–11). Спустя тридцать пять лет, в проповеди от 22 июля 1856 года, святитель вновь говорит о том же – о революционерах, которые «умеют потрясать древние здания государств, но не умеют создать ничего твердого»: «Они тяготятся отеческою и разумною властью царя и вводят слепую и жестокую власть народной толпы и бесконечные распри искателей власти. Они прельщают людей, уверяя, будто ведут их к свободе, а, в самом деле, ведут их от законной свободы к своеволию, чтобы потом низвергнуть в угнетение» (179, т. 5, с. 382).