Конкордия Антарова (Кора) - Две жизни (ч. I, т.1-2)

У неё текли слёзы по щекам, и я не мог видеть, что бедняжка так много плачет.

— Жанна, — обнимая её, сказал я. — Это потому вы чувствуете такую уверенность во мне, что я точно такой же ребёнок, неопытный и неумелый в жизни, как и вы. И правда, я принял вас и ваших детей в моё сердце. Но и другие, — ещё больше, чем я, — поступают по отношению к вам так же. Но вы способны видеть и понимать только моё сердце. И не можете ни видеть, ни понимать сердца людей, стоящих выше вас. Потому и думаете только обо мне одном.

Я поцеловал обе её ручки. И. сказал ей, что Хава вернётся только после музыки; но чтобы она ни о чём не волновалась и ложилась спать, приняв его лекарство.

Мы пошли домой; но на сердце у меня стало тяжело. Мне было жалко Жанну. Я сознавал, что она не сможет создать ни себе, ни детям спокойной, радостной жизни. Как-то особенно ясно представилась мне её будущая жизнь. И я почувствовал, что, окруженная вниманием и заботами и князя, и Анны, она не будет ни откровенна, ни дружна с ними, так как её культура не даст ей увидеть их внутренней силы, к которой можно прильнуть, а доброту их она будет принимать за снисхождение к себе. — Что, Левушка, сложности жизни донимают тебя? — Донимают, Лоллион, — ответил я, уже не поражаясь больше его умению проникать в мои мысли. — И не то досадно мне, что сила в людях так бездарно растрачивается на вечные мысли только о себе. Но то, что человек закрепощает себя в этих постоянных мыслях о бытовом блаженстве и элементарной близости. Он поверяет другому свои тайны и секреты, недалеко уходящие от кухни и спальни, воображает, что это-то и есть дружба, и лишает свою мысль силы проникать интуитивно в смысл жизни; тратя бездарно свой день, человек не ищет не только знаний, но даже простой образованности. И в такой жизни нет места ни священному порыву любви, ни великой идее Бога, ни радостям творчества. Неужели быт — это жизнь?

— Для многих миллионов — это единственно приемлемая жизнь. А для всего человечества — неминуемая стадия развития. Чтобы понять очарование и радость раскрепощения, надо сначала осознать себя в рабстве от вещей и страстей. Чтобы понять мощь свободного духа, творящего независимо, надо хотя бы на мгновение познать в себе эту независимость, в себе ощутить полную свободу, чтобы желать расти всё дальше и выше; всё чище и всё проще сбрасывает с себя ярмо личных привязанностей тот, кто осознал жизнь как вечность.

Обыватель считает свою жизнь убогой, если в ней не бушуют страсти, если он не имеет возможности блистать. Отсюда — от жажды славы, богатства и власти — приходят люди к тому падению, какое случилось с Браццано. Но есть и худшие. И только избранник по своей внутренней сердечной доброте и запросам, а внешне — ничем не выделяющийся человек — может отвлекаться идеями и мыслями, о которых ты сейчас говорил.

Великие встречи, встречи, переворачивающие жизнь человека, редки, Левушка. Но зато имевший однажды такую встречу внезапно перерождается и уже не возвращается больше на прежнюю дорогу, к маленькому, обывательскому счастью. Он уже знает, что такое Свет на пути.

Подходя к дому, мы повстречались с Анандой и князем, возвращавшимися в экипаже домой. Ананда приветливо поздоровался, пытливо на меня посмотрел и, улыбаясь, спросил: — Как, Левушка? Сердце пощипывает! А почему не плачешь? — Приберегаю к вечеру. Боюсь, вдруг сегодня не заплачу от вашей человечьей виолончели и ваших песен.

— Почему это моя виолончель человечья? А какая ещё бывает? — смеялся Ананда, наполняя металлом всё вокруг.

— Ваша виолончель поёт человеческим голосом, поэтому я её так и назвал. Какая ещё бывает виолончель — не знаю. Но что ваш смех, конечно, "звон мечей", — это знаю теперь уже наверное, — вскричал я.

— Дерзкий мальчишка! Вот заставлю же тебя плакать вечером. — Ни, ни, и не думайте! На завтра для капитана надо приберечь слезинку на прощание. А то вы ведь ненасытны! Вам — всё до конца. Ан — и ему надо!

Не только Ананда, но и И. с князем смеялись, я же залился хохотом и убежал к себе.

Через некоторое время оба моих друга вошли в мою комнату. — Ну, трусишка, убегающий от звона мечей с поля сражения, признавайся, какую ещё каверзу придумал ты мне? — шутил Ананда.

— Вам я каверзы придумать не в силах. Вы вмиг всё рассеете, только взглянете своими звёздами.

— Как? — прервал меня Ананда. — Так я не только звон мечей, но и звёзды?

— Ну, тут уж я не виноват, что матерь жизнь дала вам глаза-звёзды. Это вы с неё спросите. А вот что сказать капитану? Я еду к нему на пароход обедать. Что ему от вас передать? — спросил я, представляя себе радость капитана, если бы Ананда послал ему привет.

— Это хорошо, что ты так верен другу и думаешь о нём. Пойдём со мною; я, может быть, что-нибудь для него и найду.

Мы спустились по винтовой лестнице прямо к Ананде, в его очаровательную комнату.

Как здесь было хорошо! Какая-то особенно лёгкая атмосфера царила здесь, Я сел в кресло и забыл весь мир. Так и не ушёл бы отсюда вовек. Я наслаждался гармонией, окружавшей меня.

Не знаю, минуту я просидел или час, но отдохнул — точно неделю спал.

— Отдай капитану. Пусть передаст эту вещь своей жене, когда вернётся домой после свадьбы, — подавая мне небольшой странной формы футляр из фиолетовой кожи, сказал Ананда.

— А я и не знал, что капитан скоро женится, — беря футляр, заметил я.

— Он женится, быть может, и не так скоро, но во всяком случае в следующее ваше свидание он будет уже женат.

— Ах, как бы я хотел услышать игру Лизы! Лучше ли, чем Анна? И такой ли захват в её игре, что дышать не можешь? До чего я глуп! А в вагоне всё примерялся к Лизе и раздумывал, любит ли она меня, — залившись смехом, вспоминал я свои вагонные размышления.

— Когда будешь обедать с капитаном, не говори ему ничего о Лизе. Даже не спрашивай, поедет ли он в Гурзуф, пусть даже он сам когда-то говорил тебе об этом.

— Это ваше приказание, Ананда, я должен хорошенько запомнить, так как хотел непременно поговорить с ним о Лизе. Теперь, конечно, воздержусь.

— И мой запрет не вызывает в тебе ни протеста, ни возмущения? — Как могу я протестовать против ваших запретов, раз я верю вам и по собственному опыту знаю, как вы угадываете мысли и как правильно определяете каждого человека. Я боюсь только словиворонить и по рассеянности чего-нибудь не брякнуть, — отвечал я Ананде.

Верзила, не смевший нарушить морскую дисциплину, уже стучался в дверь, говоря, что время ехать, не то опоздаем. Вскоре мы подъезжали к пароходу.

Капитан уже издали стал махать мне фуражкой, а когда я поднялся по трапу, обнял меня, засверкал тигром и вообще был таким, каким я увидел его в первый раз в Севастополе.