Георгий Чистяков - Сборник

– А «интеллигенция в худших проявлениях» – собственно, что это были за проявления такие? Я даже себе вообразить подобного не могу.

– А интеллигенция в худших проявлениях этого слова – это были те советские писатели, которые выступали как бы от имени культуры, но говорили, в общем, страшные вещи. Те советские писатели, которые выступали против западной культуры, которые громили Пастернака, которые громили потом Синявского и Даниэля, потом Александра Исаевича Солженицына и Сахарова. Вот эти люди – они же воспринимались населением как интеллигенция. Как интеллигенция воспринимались и партийные функционеры второго эшелона – там, какой-нибудь Борис Стукалин, например. Ну что? Он правильно говорит, он знает какие-то языки – и так далее. Партийная номенклатура. Не члены Политбюро, конечно, которые были сами очень простыми людьми, а именно номенклатура. Вот эти люди воспринимались в сознании обычного, простого, честного, добродушного человека как интеллигенция. Я думаю, что истоки недоверия к интеллигенции – они отсюда. Ну, а кроме того, все-таки фон пропаганды. А пропаганда все время говорила, о том, что интеллигентам доверять нельзя, потому что они все – враги. И этот фон… Понимаете, это не мелодия основная, а какой-то аккомпанемент такой, который сливается с шумом, но ведь он же влияет на подкорку. Поэтому люди как-то из подкорки знают о том, что интеллигенты – плохие. Хотя, в общем, если им показать живого, настоящего интеллигента, то все скажут: «Вот это как раз тот человек, который нам нужен!» Понимаете? Я представляю, что бы было сегодня, если бы людям можно было представить живого Георгия Петровича Федотова или живого Бердяева, или живого Лосского – и так далее. Люди бы сказали: «Нам вот таких… Вот таких нам не хватает!» Но, увы, сегодня это не всегда возможно. Поэтому к демократам отношение отрицательное, прежде всего, как к представителям интеллигенции.

Кроме того, наша идеологическая машина, которая и сегодня действует, очень хорошо умеет включать животные инстинкты – инстинкты, которые восходят еще к первобытному обществу, – то есть прежде всего ненависть к чужаку, к чужому, к тому, кто не принадлежит к твоему племени, к тому, кто вторгся. И одним из таких первобытных инстинктов, которые, в общем, в человеке, как правило, не работают уже – человек слишком отесан цивилизацией и верой в Бога, чтобы эти инстинкты в нем работали, но разбудить их можно, и умеют их, опять-таки, из подкорки вытаскивать наши идеологи… Так вот, одним из таких, если не главным из таких инстинктов является антисемитизм. Если вы поговорите с людьми, которые часто чудовищные антисемитские речи произносят серьезно, то вы поймете, что на самом деле такой человек антисемитом не является. Но возбудили в нем этот утробный животный инстинкт, и он поэтому выходит на улицу и кричит: «Смерть жидам!» Одним из выразителей этого инстинкта явился генерал Макашов со своим выступлением знаменитым, в котором он сказал, что жидов надо истреблять, и тем самым он озвучил на самом деле то, что думают его коллеги. И вот таким же простым людям, простым, глупым – солдафонам или работягам, – но им говорят: «Вот он, враг, вот смотрите – и Чубайс, и Гайдар, и Кириенко – все они евреи. Немцов… – и так далее. – Поэтому они хотят нашу Русскую землю погубить, воодушевленные своими сионистскими идеями». Ну вот, это произносится все, человек возбуждается, человек начинает негодовать и говорить, что мы не хотим участвовать в этой агрессии против России и русского народа, которую ведут враги в лице Чубайса, Гайдара и так далее. Значит, выводят это все наружу идеологической машиной – утробный инстинкт. После этого те, кто запустил в действие эту машину, в частности, Зюганов, отвечая на вопрос израильского посла, правда ли, что в коммунистической партии антисемитизм принят как один из элементов ее идеологии, – они, конечно, говорят: «Нет! Вы что?! Мы – интернационалисты. Мы осуждаем, гневно осуждаем антисемитизм и все прочее». Именно эти слова говорил Зюганов израильскому послу. Но, если мы возьмем тексты Зюганова, в частности, его книгу «Зюганов о Зюганове», где собраны какие-то интервью, публичные выступления Геннадия Андреевича, то там в одном из текстов он прямо говорит: «Всю нашу интеллигенцию я делю на Иван Иванычей и Абрам Абрамычей». Ну, а если вдуматься в смысл этого афоризма, то становится ясно, что он носит жестко антисемитский характер. Таким образом, – и об этом писалось на страницах газеты «Русская мысль», – Зюганов исповедует вполне откровенно антисемитские взгляды, но только их не высказывает в такой охотнорядской форме (я слово «охотнорядский» употребляю не в том смысле, что там находится Государственная Дума, а в старом смысле этого слова, имея в виду тот рынок, который там когда-то был, и охотнорядские взгляды). Так вот, оказывается, что он исповедует самый обычный, очень жесткий антисемитизм, но только не выражает это в такой яркой и простой, сермяжной форме, как это сделал Макашов.

Ясно, что мы согласиться с идеологией этих людей не можем, потому что это идеология нацистская, фашистская, бесчеловечная, я не знаю, какая еще, – как угодно ее назовите, от этого она не станет лучше. Но – это же не повод для того, чтобы их ненавидеть. И вот тут я возвращаюсь к тому, о чем уже говорил. Очень просто пожалеть и полюбить своего противника, когда он обессилен, когда он обезврежен, когда либо болен, либо сидит в тюрьме. Я, например, сегодня не чувствую никакой злобы против Ленина, потому что несколько лет назад я увидел фотографии больного Ленина в Горках. Он сидит с безумным выражением на крайне истощенном лице, беспомощный, парализованный, в инвалидном кресле, в коляске, и смотрит так жалко на вас с этой фотографии, что становится безумно больно за этого несчастного и больного человека. Вот когда я увидел эту фотографию, то я все Ленину простил. Я понял, как ему было трудно в последние годы его жизни, я его начал жалеть. Но, если я буду абсолютно честным, – и в студенческие годы, и уже будучи взрослым человеком, я к Ленину относился именно с ненавистью, а не с каким-то другим чувством. Я ничего не могу сказать о Сталине – как-то мне кажется, что сейчас Сталин умер – не только в физическом, но в каком-то метафизическом смысле, – но я никогда к нему не мог относиться хорошо и никогда не мог его жалеть. А что касается живых, ныне действующих политиков, то пожалеть их очень трудно. Ну, мне немножко жалко Макашова, потому что он настолько глуп, что его глупостью просто пользуются достаточно бесстыдно его коллеги по фракции. Что ж касается других – я их не могу пожалеть. Однако, если бы они попали в заключение как преступники, потому что ясно совершенно, что многие из них – я никого не называю поименно, но многие из них совершили преступные деяния и в августе 91-го, и в октябре 93-го годов, и занимая разные посты при советской власти и после советской власти… И кому-то можно инкриминировать подстрекательство к политическим убийствам со страниц прессы – это действительно имело место: мы читали многократно в газете «Завтра» призывы к убийству, скажем, Галины Васильевны Старовойтовой, которую в конце концов убили. Мы читали на страницах газеты «Завтра» уже после смерти Галины Васильевны заявление о том, что если бы Гайдару удалось добиться объявления государственного траура в день ее похорон, «мы бы, – говорил автор этой передовой статьи, – надели белые костюмы и пестрые шелковые платья, пошли бы танцевать и пить шампанское». Вот такие высказывания делаются в национал-коммунистической прессе. И, конечно, авторов этих высказываний пожалеть, полюбить, принять как людей, осуждая и не принимая их взгляды, очень трудно. Но, повторяю: если бы они были наказаны по закону, мы б, наверное, их жалели. Мы б даже, наверное, так же возмущались, если бы с ними кто-то плохо обходился в тюрьме, как возмущался весь мир, когда у Рудольфа Гесса, который сидел в тюрьме Шпандау, сержант американской армии, один из охранников, съел плоды на той вишне, которую Гесс выращивал, за которой он ухаживал, поливал ее… Так вот, когда этот паренек, good fellow из какой-нибудь американской глубинки, съел плоды с этой вишни, весь мир возмущался и жалел престарелого хозяина этого дерева. Но Гесс к тому времени был уже обезврежен, он был осужден, изолирован, поэтому его легко было жалеть…