Николай Жевахов - Воспоминания. Том 1. Сентябрь 1915 – Март 1917

Следующий день был еще грознее предыдущего.

Распространились слухи, что беспорядки на Выборгской стороне не только не подавлены, а, наоборот, все более усиливаются, что к рабочим примкнуло население, и полиция бессильна навести порядок, что, пожалуй, придется вызвать на помощь войска... В то же время робко высказывалась и мысль, что войска ненадежны, и можно ожидать осложнений... Все, в один голос, повторяли, что население до крайности возбуждено недостатком продовольствия и все более увеличивающейся дороговизною в столице. Но те, кто с раннего утра лично дежурил часами в "очередях" подле магазинов и лавок с пищевыми продуктами, говорили иное и, со слов лавочников и торговцев, передавали такие факты, которым нельзя было не верить и выдумать которых было невозможно. Так, например, указывалось на то, что первые 10-20 человек, составлявших "очередь", были агентами Государственной Думы, скупавшими, под угрозой насилия, за большие деньги, весь товар в магазинах и лавках, какой, затем, свозился в подвалы Таврического Дворца или же распродавался по спекулятивным ценам другим лицам. В связи с недостатком керосина, приводились факты, когда в частных квартирах тех же агентов керосином наполнялись даже суповые чашки, стаканы и кухонная утварь. Что эти факты не были измышлены, засвидетельствовали следующие дни революции, когда, тотчас после падения власти, появились огромные запасы хлеба, а цены на пищевые продукты настолько понизились, что достигли почти нормальных довоенного времени: Дума приписала такое явление своей распорядительности и участию к народным нуждам, остававшимся, якобы, в пренебрежении у "царского" правительства.

Верю я этим фактам еще и потому, что всякая "революция" есть ложь: она начинается и проводится надувательством и обманом, ибо есть порождение дьявола – отца лжи. Только одураченные люди вносят свои имена в историю революционных течений; истинные же главари и руководители никогда никому неизвестны, ибо скрываются под чужими именами. Беспокойство росло. Слухи, самые разнообразные слухи, долетали до меня со всех сторон. И эти слухи нервировали меня еще больше, чем то, что их вызывало. Я слышал отовсюду ружейные залпы и характерные звуки пулеметов; видел перед собой бегущих в панике людей, с растерянными лицами и широко раскрытыми от ужаса глазами, и испытывал то ощущение, какое охватывает каждого, в момент приближающейся грозы, когда, гонимые ветром, зловещие тучи и отдаленные раскаты грома вызывают состояние беспомощности и так смиряют гордого человека. Вечером, чтобы разогнать тоску, я поехал к своей кузине, баронессе Н.С. Бистром, жившей на Марсовом поле, в доме принца Ольденбургского, № 3. С отпечатком ужаса на лице встретил меня барон Р.Ф. Бистром.

"Неужели же Вы не видите, что происходит? – волновался он, – это не беспорядки, какие могут быть подавлены полицейскими мерами; это – революция, угрожающая Престолу и династии... Знаете ли Вы, что говорят?! Говорят, что наш местный гарнизон ненадежен и откажется стрелять... Если это случится, тогда конец всему... Вам, на Литейном, не видно того, что происходит здесь, на Марсовом... Здесь с раннего утра митинги и процессии, с красными флагами. Здесь ведь Павловские казармы!.."

И действительно, с каждой минутой положение становилось все более грозным. У подъезда стоял автомобиль барона, и я воспользовался им для того, чтобы поскорее вернуться домой.

"Что это происходит у вас? – спросил я шофера, – я только что вернулся из провинции; там везде спокойно; все знают, что не сегодня-завтра конец войны; все работают; а здесь вот чем занимаются, устраивают забастовки, беспорядки, сами ничего не делают и правительству мешают"...

"Как что! – ответил шофер, раньше всегда учтивый и великолепно дрессированный, считавшийся на отличном счету у барона. – Есть ведь нужно не только господам! Что же делать, коли правительство не только обманывает народ, а даже стало уже голодом морить его... Нет, уж этого мы не допустим, постоим за себя"...

Я точно очнулся и понял все... По возвращении домой, я немедленно протелефонировал барону: "Будьте осторожны с Вашим шофером: он распропагандирован и, при первой возможности, предаст Вас".

В то же время я телефонировал министру внутренних дел, подробно рисуя свои впечатления и делясь своими тревогами.

А.Д. Протопопов ответил: "Если революция и будет в России, то не раньше, как через 50 лет"...

Кому же и знать, что происходит в действительности, как не министру внутренних дел!.. Ответ был так ясен и прост, так уверен и категоричен, что я заснул эту ночь совершенно спокойно, не обращая внимания ни на ружейные выстрелы, раздававшиеся под окнами квартиры, ни на возбуждение на улице, не прекращавшееся в течение целой ночи.

Эта уверенность в невозможности революции явилась впоследствии большим козырем в руках врагов А.Д. Протопопова, указывавших на то, что со стороны министра внутренних дел такая неосведомленность являлась, во всяком случае, непростительною. Я думаю иначе и объясняю ответ министра тем, что он более, чем кто другой, был убежден в невозможности бороться с революционерами мерами администрации, знал объем и размеры революционной пропаганды и видел единственный выход в применении военной силы, какая ни в ком не вызывала сомнений со стороны своей лояльности и преданности Престолу.

Того же, что Петербург, со всем своим военным округом, находился уже в руках предателя Рузского, а столичный гарнизон выполнял директивы последнего, шедшие в разрезе с распоряжениями местной власти, того, конечно, никто не знал... Не знал и сам Государь Император, доверчиво отдавшийся в руки этого гнуснейшего из изменников, генерала Рузского.

На 26 февраля было назначено заседание Св. Синода, и я раньше обыкновенного вышел из дому. То, что я увидел на улицах, заставило меня очень усомниться в словах, сказанных накануне министром внутренних дел. Ни трамваев, ни извозчиков уже не было, и я, с большим трудом, вынужден был пробираться через толщу крайне возбужденной и озлобленной толпы, собиравшейся на улицах, в разных частях столицы. Встречались по пути и процессии, с красными флагами и революционными плакатами, с надписью: "Да здравствует Интернационал!" Попадались навстречу и жидки, с сияющими лицами, явление для столицы не обычное... Движение было стихийным; но в то же время замечалась опытная рука, руководившая им. Казалось, что каждый выполнял полученное задание. Так, например, идя переулками, ибо путь к Невскому был уже загражден, я видел, как не только подростки, но и малые дети ложились на мостовую при виде приближавшегося извозчика с седоком и преграждали ему путь, заставляя поворачивать его обратно, но в то же время свободно пропускали грузовики с вооруженными до зубов солдатами... Я не мог отрешиться от недоумений и спрашивал себя, отчего же власть позволяет разрастаться этому стихийному движению и не останавливает его, отчего в течение этих трех дней со времени моего возвращения в Петроград не предпринималось ничего для того, чтобы обуздать эту толпу, чувствовавшую себя хозяином положения и державшую в панике все население столицы... И глядя на эти бесчинства, я, идя в Синод и еще не отдавая себе ясного отчета в происходившем, намечал программу тех мер, какие могли быть приняты Синодом в помощь администрации, с целью воздействовать на сбитую с толку, обезумевшую толпу...