Александр Мень - Отец Александр Мень отвечает на вопросы слушателей

В культуре, которая находится на рубеже Европы и Азии, всегда неизменно и неизбежно будет стоять вопрос: что же это за культура, европейская или азиатская? Или что-то третье? Пушкин, Толстой, Достоевский – европейские писатели, в России – европейская культура; с другой стороны, это и что-то другое, специфическое. И споры о русской культуре в ХIХ веке, как правильно заметил Аверинцев, шли между культурными, высокообразованными, высокотерпимыми людьми, глубоко уважавшими друг друга. Славянофилы и западники – это были диспутанты, но диспутанты, относившиеся друг к другу не просто по-джентльменски, а с высоким пиететом. И Герцен писал, что их взгляды были на самом деле гораздо ближе, чем они думали. Сейчас эти споры как бы повторяются, но в них нет той фундаментальной эрудированности, той терпимости, того уважения друг к другу, а в них бушуют страсти. Страсти никогда ничего не решали, а только нагнетали, так сказать, катили волну. Человеческая терпимость и искусство спора у нас отсутствуют. В 1917 году вышла книга православного философа Поварнина “Искусство спора”. Я читал ее, это отличная книга, но она у нас не переиздавалась. К сожалению, мы потеряли искусство спора.

В контексте вопроса о назначении народов – каково назначение России, русских и как выяснить свое призвание тем людям, у которых родители разных национальностей?

В этом вопросе речь идет о назначении целой культуры. Если человек имеет родителей и предков разных национальностей, на самом деле он принадлежит той культуре, в которой он пребывает. На каком языке он говорит, думает, пишет, в какую культуру он вносит свой вклад, – вот той культуре он и принадлежит духовно. А назначение России, русских – это совершенно особая тема. Я думаю, что это назначение весьма серьезное и глубокое, потому что это связано с историческим положением нашей страны между Востоком и Западом. Ценности Востока и Запада всегда противостояли друг другу, и их возможное пересечение и синтез определяют во многом историческую миссию России.

Был ли Пушкин действительно настоящим христианином вопреки “Гавриилиаде”?

Да, конечно. Есть основания считать, что в последние годы жизни в нем произошел глубокий переворот. В юности под сильным влиянием Вольтера он не мог удержаться от озорного подражания “Орлеанской девственнице” и написал кощунственную поэму. Но я рекомендую вам посмотреть то, что было написано после 30-го года: “Отцы пустынники…”, отрывок о Юдифи, поэму “Странник”, его рецензию на книгу писателя Сильвио Пеллико, где он говорит о Евангелии как о бессмертной Книге духа, называет христианство “хоругвью просвещения, знаменем Европы”. Безусловно, в нем произошел духовный переворот и отразился на его творчестве. А на прошлое он смотрел… “И с отвращением читая жизнь мою”… помните? Так что он был к себе строг.

Поясните, пожалуйста, Ваш взгляд на судьбу Пушкина.

Это даже не взгляд, а просто ощущение. Я не могу представить его старичком, мне кажется, что все-таки его момент наступил тогда, в 37-м. Я не думаю, что есть судьба, но какой-то смысл в жизненных путях есть.

Каков смысл эпиграфа к “Анне Карениной”: “Мне отмщение, и Аз воздам”? Не возносится ли здесь Толстой в своей гордыне, говоря эти слова от себя лично?

Нет, он хотел показать, что сама трагедия жизни расправилась с Анной Карениной. Он настолько полюбил свою героиню, что не смог встать в позу ее судьи, и когда мы читаем, мы сочувствуем Анне Карениной.

“В белом венчике из роз впереди Исус Христос”… Может быть, у Блока действительно Иисус Христос?

На эту тему существует целая литература. Блок при жизни сам не понимал, что он написал. Почитайте воспоминания людей, которые с ним разговаривали. Я вам сказал свое мнение: это был псевдохристос.

Расскажите о Вашем отношении к литературе постмодернистов: Мамлеев, Лимонов, Саша Соколов…

Честно говоря, я Соколова не читал, а Мамлеева и Лимонова читал, и что-то мне не понравилось все это… Я не думаю, что это останется в истории литературы. Это плесень какая-то.

Чем был болен Ницше?

Я не медик, но, кажется, прогрессивный паралич у него был. Трагическую страницу его жизни ввел в свой роман Томас Манн.

Известно противостояние Достоевского и Тургенева. Раздирающий душу Достоевский и культурно-умиротворяющий Тургенев… Есть мнение, что взрослый человек, перестающий читать Достоевского и читающий Тургенева, нравственно неблагополучен. Расскажите о своем мнении по этому вопросу.

Тургенев был не так прост, как вы думаете. И не так уж благодушен и гармоничен. И он знал трагедии. Мы просто привыкли читать несколько его вещей, которые нам навязали в школе, и на этом он как бы исчерпывается.

Тургенев был одинокий человек. Вспомните его стихотворение в прозе, когда он плывет в океане и маленькая обезьянка подает ему руку, и он сжимает этот кулачок и чувствует, что оба они безмерно одиноки в этом океане. Это образ жизни, в которой он себя чувствовал именно так.

Да, он умел передать гармонию примирения, он, человек, лишенный церковной веры. Он сумел написать последние строки “Отцов и детей” как не всякий писатель-христианин смог бы написать. Это мощные аккорды, которые венчают всю книгу. У Тургенева, конечно, есть духовность, но меланхоличная духовность. Это человек, который не видел ничего впереди, который цеплялся лишь за то, что видел вокруг себя. Его спасала любовь трагическая, природа – ускользающая. Он безумно боялся смерти, человек, который писал отчаянные письма, что он старик, что он завтра умрет, а ему было всего тридцать лет… Его душа была изранена не меньше, чем у Достоевского. Конечно, он не был приговорен к смерти, как Федор Михайлович, но вы же помните, что было в его отношениях с матерью, с отцом, все трагедии, которые отражены в его ранних повестях. Роковая любовь, которая господствовала над ним, которая, можно сказать, давила его всю жизнь так, что окружающие сочувствовали ему, как попавшему в беду, потому что у него больше ничего не было. Это была трагедия, внутренняя, экзистенциальная трагедия духа Тургенева. Он все-таки был трагический писатель. А Достоевский – другой. Достоевский – это христианин, поднимающий глубочайшие пласты мирового сознания, и драмы, которые разыгрываются у него на уровне Софокла и Эсхила, – это вечные драмы. Поэтому сопоставлять этих писателей невозможно. Это разные мелодии.

Когда сравнивают художников или писателей, это мало что дает. Во всяком случае, трудно говорить, кто лучше, кто хуже. Тургенев открывается нам своим мирочувствием, своей тоской, своей скорбной печалью, с которой он глядит на мир, на природу, своей меланхолией. Достоевский – своим страстным протестом, своим поиском Неба, своим невероятным, болезненным интересом ко всем извращениям, которые претерпевает душа. Он прав, в этих патологиях скрываются на самом деле самые главные механизмы душевной жизни. Если бы речь шла только о сумасшедших, то это не было бы интересно никому, кроме врачей. Однако весь мир читает Достоевского, потому что в нас сидят эти, на страницах романа гипертрофированные люди. И иногда с болью узнаешь себя в каком-нибудь маньяке, который там изображен. Это, конечно, гротеск, конечно, литературный образ, но ведь на то он и образ…