БОРИС ЗАЙЦЕВ - АФОН

“Ударили к вечерне. Я возвратился. Прошло не более сорока минут. О. Кирик, в ореоле своей бороды, маленький, тихий, сидел уже на диване и “вычитывал” вечерню по захваченному с собой служебнику. Как же, в монастыре вечерня, а он будет спать!

“На закате из-за скалы появился пароход. О. Кирик благословил меня. Почтительно поцеловал я его худую, желтоватую и легкую руку, и когда о. Петр, улыбаясь, быстрым калужским говорком с прибаутками и словечками разговаривая, вез меня и греческого “астинома” на борт “Хризаллиды”, я все кивал и махал небольшой фигуре в черной рясе с золотым крестом, седобородому “прирожденному монаху”, спящему два часа в сутки, вечно на ногах, вечно в служении, – к которому незаметно установилось у меня сыновнее отношение.

“На носу “Хризаллиды”, как Никэ Самофракийская [100], стояла статная малоазийская гречанка древней, жуткой красоты и с любопытством глядела на берег, куда ступить не могла, на нас, на все столь странное и необычное вокруг”.

“Хризаллида”

И вот удаляется тысячелетний Афон. “Хризаллида” плавно уходит к западу навстречу быстрому вечеру. Лимонные облака, лимонно-серебряная вода. Гора Афон под закатным светом нежно лиловеет. Впереди Лонгос смутно-сиреневый. Позже над ним встали оранжевые облака, у подножья его резкая серебряно-розовая струя и зеркально-розово-голубое море. Вообще вечер полон таких сияний, такого павлиньего блеска и радужных фантасмагорий, точно оркестром исполнялась на прощанье световая поэма. Но все быстро закончилось. Море похолодело, принимая стальной оттенок, закат побагровел, монастыри и монахи, Кирики и Пинуфрии ушли в смутно-лиловую влажную мглу. Все более оставались о них лишь воспоминания.

На грязном судне с прозрачным именем [101]шла малая жизнь.

“В море далече” [102]

Кажется, мы миновали и Лонгос, и Кассандру. Время за полночь. Тихо. Люди спят. Лишь в капитанской будке огонь, и человечий глаз непрестанно озирает бело-туманящееся море в редком звездном свете. Надо мной, над спящим человечеством корабля, над мирными бутылями оливкового масла и рядами ящиков летит черный дым из трубы, уходит мрачным следом к Афону. Туда же ведет бледно-серебристый путь за кормой со вспыхивающими синими водяными искрами – игра фосфора южных морей.

Верно, у нас, у Святого Пантелеймона идет уже утреня. Это самое море видно из окон храма Покрова Богородицы, и тому же Отцу солнца, что скоро встанет над нами и осветит Салоники, древний город Солунь – Ему же возгласит хвалу иеромонах Иосиф, заключая службу утрени. – Слава Тебе, показавшему нам свет! Если бы я был архимандритом, то, сойдя в каюту, вынув служебник, стал бы “вычитывать” утреню. Но я не монах. Я простой паломник, как здесь говорят, “поклонник”, со Святой Горы возвращающийся в бурный мир, сам этого мира часть. В своем грешном сердце уношу частицу света афонского, несу ее благоговейно, и что бы ни случилось со мной в жизни, мне не забыть этого странствия и поклонения, как, верю, не погаснуть в ветрах мира самой искре.

В час пустынный, пред звездами, морем, можно снять шляпу и, перекрестившись, вспомнить о живых и мертвых, кого почитал, любил, к кому был близок, вслух прочесть молитву Господню.

Переиздание описания Афона Борисом Зайцевым, сделанное в 1928 году и впервые опубликованное в Париже, искренне приветствую. От этих воспоминаний веет утраченными ароматами и прохладой в наш знойный период истории. “Суховеи” иссушают и душу и тело. Многие озлобляются на Бога, предоставившего мир терзаться в “самовольных своих страстях”. Другие раскаиваются в преслушании воле Божией и готовы сообразовывать свою волю, свои действия с Вышними законами Бытия, “принося Богу покаяния слезы”. Третьи, сознавая непреложность Покаяния – коренного изменения в себе и ума, и чувства, и воли сознают и другое – слез нет (!). Иссохло и очерствело сердце от правды человеческой, противостоящей Правде Божией. Воспоминания о Святой Горе Афон – втором Уделе Божией Матери – могут многих пробудить от духовной спячки, успокоить на миг душу, пребывающую в противоречивых терзаниях. А у иных – вызвать новые воспоминания, в параллель описанию Афона в 1928 году, положим такие, как “Воспоминания 1988 года о Святой Горе Афон”. Но хватит ли мужества у сегодняшнего бытописателя дать то, чего ждет мир из этого “Сада Богоматери”? “Каким был Афон в год 1000-летия Крещения Руси?” Эта тема необходима сегодня не только России, но и самому Афону, а может быть и всему миру, стремящемуся строить Общий Дом.

Мне довелось быть на Афоне в 1975, 1981 и 1983 годах. При каждом из этих посещений я воспринимал Афон как “Ноев Ковчег” – единственный сохранившийся в современном мире Благодатный оазис духовного возрождения. Но это восприятие таким было лишь “с птичьего полета”. Опустившись даже на краткое мгновение на землю Афона, видишь, что и этот уникальный “Духовный Ковчег” дал трещины – и через них повеял суховей мира сего… До сих пор звучат в ушах слова одного святого старца о Святой Горе Афон: “Скоро мы будем переживать здесь то, что пережили вы в России”. Больно было слышать эти слова. Глубокой болью они отзываются в моем сердце и теперь, ибо сознаю, что в них свидетельствуется Правда Божия, вопреки правде человеческой, устрояющей свой бизнес на Святом месте.

Дай Бог, чтобы греческие братья и их “соратники” осознали порочность этого бизнеса и не посягали на Святыню, но сохранили ее как мировую духовную Сокровищницу, как Прохладный Вертоград, где всякий инок мог укрыться от зноя страстей мира сего и принести Богу Покаяния слезы за весь мир, как это было прежде. У наших светских современников складывается впечатление, что в период, когда Афон вошел в состав Греческого протектората, ему стало не менее трудно, чем в период османского ига. С 1912 года греческая дипломатия, нагнетая боязнь мнимого “панславизма”, сделала все, чтобы тысячи русских монахов были вывезены с Афона под разными предлогами и, главным образом, из-за имяславцев, взбудораженных Антонием Булатовичем. Вместо “терапии” греки применили по отношению к славянам “хирургическое вмешательство”… И Афон был обескровлен. Кому они сослужили и кому угождали – история рассудит.

На Афоне не было революционных погромов 1917-1937 годов. Но некоторые русские уголки Святой Горы напоминают мерзость запустения, какую можно встретить в разрушенных монастырях третьего Удела Божией Матери – России: на Валааме и Соловках, монастыре Преподобного Александра Свирского – месте явления Святой Троицы на Русской Земле (подобно тому, как Она являлась древнему Аврааму у Дуба Мамврийского), Дивееве и Хотькове, и многих других возрождающихся ныне Обителях и Храмах, или ожидающих своего духовного возрождения… И не Россия только повинна в запустении этих святынь… Россия вступила на Путь Покаяния, не пора ли встать на этот Путь Покаяния тем, от кого зависит судьба Афона?