БОРИС ЗАЙЦЕВ - АФОН

Главной движущей силой на этом пути, объединяющей все своим лирическим пафосом, является сам автор “Афона”. Человеческий облик Бориса Зайцева играл немалую роль в избранной им теме.

Все воспоминания современников единодушно говорят о высокой нравственной чистоте и достоинстве его личности, соединенных с редкой добротой и поистине христианским смирением. Эти качества удивительным образом соответствовали даже его внешнему облику, в описаниях которого все время возникает слово “иконописный”; по словам Андрея Белого, “иконописный лик его” выражал “душевную сущность”.

Образ чуткого и благоговейного паломника скрепляет разнородный сплав описаний острова и монастырей, вкрапленных исторических и легендарных экскурсов, “житий”, диалогов с насельниками, лирических отступлений и обращений к читателю. А взгляд художника передает мир Афона с поистине первозданной яркостью.

“Афон” Зайцева переливается радужными красками, иногда их обилие и разнообразие кажется даже избыточным: лиловые сумерки и изумрудно-зеленое море, нестерпимая синева острова в блеске молний, белоснежная пена прибоя и хрустальная голубизна неба, синевато- златистые тона ночной службы в соборе, сказочная феерия заката при отплытии с острова. Столь же сочен и язык книги, о котором образно сказал в своей рецензии Г. Федотов: “Прозрачность великорусской речи, благодаря перестановке одного слова, одному благовонно-пышному эпитету, вдруг отзовется то терциной Данте, то стихом Гомера” ( Федотов Г. Борис Зайцев. Афон, с. 540 ). Благодаря этому богатству окружающего мира суровая аскеза Афона не кажется мрачной и не вступает в противоречие с ним: высота человеческого духа предстает как венец Божьего творения, парящий над природой и искусством.

Зайцевский “Афон” оказал значительное влияние на многие произведения русской зарубежной литературы, посвященные Афону (см., например, книги В. А. Маевского “Неугасимый светильник” (Шанхай, 1940), “Афонские рассказы” (Париж, 1950), “Афон и его судьба” (Мадрид, 1968). А. В. Болотов, посетивший Святую Гору вскоре после Зайцева, писал: “После очаровательной книжки Б. К. Зайцева, где в общем чрезвычайно верно схвачена сущность Афона, всякая попытка возвращаться к описанию Св. Горы может показаться или дерзкой или совершенно ненужной…” ( Болотов А. В. Страстные и светлые дни на Афоне. Варшава, 1929, с. 5 ). В дальнейшем религиозная линия у Зайцева представлена книгой путевых очерков “Валаам” (1936), публицистикой (очерки о православных святых, праздниках и монастырях) и последним рассказом “Река времен”, но главное – она пронизывает его произведения изнутри, создавая особую, только ему свойственную тональность в отношении к миру – за пестрой оболочкой бытия, иногда грубой, иногда прекрасной, он всегда прозревает высшую реальность. И поэтом} Г. Адамович мог с полным основанием сказать о Зайцеве: “Если мы вправе толковать о духовном творчестве в эмиграции, то лишь благодаря таким писателям, как он” ( Адамович Георгий. Борис Зайцев. – В кн. А.: Одиночество и свобода. Нью-Йорк, 1955, с. 208 ).

Елена Воропаева

Я провел на Афоне семнадцать незабываемых дней. Живя в монастырях, странствуя по полуострову на муле, пешком, плывя вдоль берегов его на лодке, читая о нем книги, я старался все, что мог, вобрать. Ученого, философского или богословского в моем писании нет. Я был на Афоне православным человеком и русским художником. И только.

Афон предстал мне в своем вековом и благосклонном величии. Тысячелетнее монашеское царство! Напрасно думают, что оно сурово, даже грозно. Афон – сила, и сила охранительная, смысл его есть “пребывание”, а не движение, Афон созерцает, а не кипит и рвется, – это верно. Но он полон христианского благоухания, то есть милости, а не закона, любви, а не угрозы. Афон не мрачен, он светел, ибо олюблен, одухотворен.

Афон очень уединен и мало занят внешним. Это как бы остров молитвы. Место непрерывного истока благоволения. Афонцы мало знают о пестрых делах “мира” и судят о них не всегда удачно. Но они не устают молиться о мире, как молятся и о себе. Они, сравнительно, не много занимаются наукой, философией, богословием. Зато непрерывно служат Богу – в церкви, в келии. Это придает им особый оттенок. “Мир” справедливо полагают они грешным, но я не замечал у них гордыни или высокомерия к нему. Напротив, сочувствие, желание оказать помощь. Простота и доброта, а не сумрачное отчуждение, – вот стиль афонский, и недаром тысячи паломников (“поклонников”) перебывали в этих приветливых местах.

В этой небольшой книжке я пытаюсь дать ощущение Афона, как я его видел, слышал, вдыхал. Повторяю, сама тема огромна. Я же ставлю себе весьма ограниченную задачу.

Париж, 1 февраля 1928.

…Ранняя заря, сырое дымное утро. Туман слегка редеющий, ветер все усиливающийся. Начинается качка. Над холодноватым блеском волн вдруг взлетает веер брызг, нос “Керкиры” опускается, и меня обдает соленой влагой. Невольно опускаю голову и, когда подымаю ее, вдруг вижу справа, далеко в море, еле выступающую в бледно-сиреневом дыму утра одинокую гору. Отсюда она двузубчата, столь высока и столь под цвет облакам и туманам, так неожиданна, крута и величественна… -да правда ли гора? Может, такой странной формы облако?

Нет, не облако. Нет, гора, а облака цепляются за верхний ее двузубец, и в этом есть что-то синайское, тут, действительно, престол неба.

Весь переезд море было покойно, теперь качка усиливается. Чаще летят в лицо брызги, но все стою, все смотрю, вот он, наконец, дальний, загадочный Афон, Святая Гора – я плыву к ней вторую неделю. Чем ближе подходим, тем яростнее ветер. Теперь видны уже верхи холмов всего полуострова афонского, все забиты клубящимися тучами, холод и влага летят оттуда. Неприветливо меня встречает Афон. Что-то грозное есть в этой горе, обрывом срывающейся в море, ветхозаветно-грандиозное. Волны кипят у ея оконечности. Нашу “Керкиру” начинает швырять. Точно бы кто-то, трубящий в огромный рог, отнимая его на минуту, гремит: “Хочешь видеть адамантовую скалу? Вот она! Но велик и страшен Бог!”

Когда подошли совсем близко, стало несколько тише. Вдоль берега мы подымались к пристани Дафни, проходя мимо ущелий и холмов, мимо монастырей, то гнездящихся уютно, в складках местности, то, как Симонопетр [1], воздымающихся на головокружительной скале, прямо сливаясь с нею, увенчивая.

– Как будем приставать в такую бурю? Ну, да впрочем, здесь уж все, как полагается.

Это значило приблизительно то, что мудрить нечего, особенный мир, все равно своей волей и соображениями ничего не прибавишь.