Диакон Андрей Кураев - Ответы на вопросы православной молодёжи

В общем — разные они, церковные бабушки. Есть такие, чья улыбка светит Причастьем [328]. А есть самые настоящие «бабки ёжки»: они в своей доцерковной жизни были лишены уважения и власти (и на работе и в семье), так напоследок в храме норовят хоть что-то приватизировать и почувствовать себя вправе командовать.

А иногда, конечно, с нашими бабушками буквально — «и смех, и грех». Видишь проявление истовости их веры, но это проявление исполнено так, что и без смеха смотреть нельзя. Но и смеяться-то в данном случае грешно. А как без улыбки читать такое, например, объявление в сознательно «народном», попсово — «православном» журнале: «Мы с мужем болеем и нуждаемся в деньгах для поездки по саятым местам — ради исцеления от недугов. А еще хотим приобрести икону «Прибавление ума»…» [329].

— Вы молитесь перед началом Ваших бесед?

— Да, перед вступлением в аудиторию. При этом я не столько произношу традиционные молитвы по молитвослову, сколько просто говорю: Господи, Ты знаешь, зачем Ты меня сюда привел, помоги мне. И, действительно, я чувствую, что Господь мне помогает. И помогает не потому, что я такой хороший, а просто потому, что это нужно другим людям. И любой священник подтвердит, что очень часто Господь дает силы и слова через священника ради человека, который к нему обращается. И даже невзирая на грехи самого проповедника.

— А какой должна быть современная проповедь? Для всех ли пригодны Ваши своеобразные приемы?

— Я совсем не хотел бы, чтобы люди меня копировали. Для этого нужно пройти мой путь, быть мной. Требование же к проповеди Христовой одно — быть Христовой проповедью. Человек индивидуален, и проповедь индивидуальна. Евангелия тоже отличаются индивидуальностью изложения: у Марка — одно, у Иоанна — другое. Но их объединяет одна вера, один Христос.

А «приемов», я надеюсь, у меня нет. Я вообще не люблю людей куда-то звать. Я боюсь этого. Я никого не зову в Православную Церковь. Наоборот, иногда говорю: подумайте, куда вы идете, как вам будет здесь тяжело.

— Но ведь это как будто непедагогично?..

Ну, это пусть тоталитарная секта «рисует»: вот, попадешь к нам, получишь все блага земные и небесные, Христос тебя любит, ты спасен и т. д. Я должен честно сказать, что быть православным тяжело. И действительно тяжело, со всех точек зрения.

Но если вы честны перед Богом в своем поиске, то ищите Православия, потому что Православие — это Истина, но не думайте, что вы здесь комфорт какой-то найдете: душевный, интеллектуальный, человеческий, культурный. Может, все это приложится, не знаю. Но гарантий нет. Скажем так: Голгофа гарантированна, а Фавор — нет.

Впрочем, Вам я признаюсь, что в этой моей позиции есть толика «провокации». Если вы говорите подростку, что вот это трудно, почти невозможно, то oн именно за это и возьмется. А еспи вы ему скажете, что это плевое дело, то он действительно так к этому и отнесется. Для молодого человека естественно искать трудностей приключений на свою голову. Если сказать парнишке — «иди со мною, и у тебя будет все здорово», — он справедливо сочтет тебя за вербовщика. А вот если сказать: «наше дело правое, но нам будет тяжело и нас ждет поражение, но мы еще выиграем пару сражений», — то, мне кажется, на такой призыв откликнется только настоящая душа.

— Вот теперь видно, что Вы рассуждаете как педагог.

— Дело не в педагогике, а в честности. Я просто знаю, что нельзя зазывать в Церковь, заманивать. Я очень боюсь, что проповедь может превратиться в идеологическую пропаганду. Чтобы этого вырождения не произошло, нужно понимать, что обращает людей Господь, а не ты лично. И нужно быть готовым к поражению.

— Каково Ваше отношение к духовным учебным заведениям для мирян?

— Я за то, чтобы как можно больше людей получали богословское образование. Правда, при виде студентов-богословов у меня всё чаще возникает тревога: что и как они расскажут о Православии? Как ревнуют любимую женщину, так я ревную Православие. Знаете, бывают у людей любимые стихотворения, и тебя коробит, когда кто-то в твоём присутствии твоё любимое стихотворение читает: «Но оно же не так звучит!». Вот так же мне бывает больно, когда я вижу, как мое любимое Православие превращают во что-то безумно скучное или полицейское…

— И снова — ну, почему сегодня так много зарубежных прповедников всех мастей, доморощенных сектантов и так мало православных миссионеров?

— Я думаю, что миссионерство — это призвание. Почему я говорю именно о призвании? Потому что призвание — то, что находит тебя, а не то, что выбираешь ты. Ну, не было у меня вечера размышлений: стать миссионером или сидеть дома. Меня — звали и зовут. Или, как один персонаж «Белого солнца пустыни» объяснял свое неожиданное появление — «Стреляли…».

Я же жду не дождусь, когда у меня на «рынке миссионерских услуг» появятся конкуренты, чтоб было кому отдать эту работу и уйти.

К сожалению, за последние лет десять легких на подъем людей, не боящихся войти в любую аудиторию, будь то академики или заключенные, стало не больше, а меньше. А новых имен я не вижу…

— Не теряет ли наша Церковь свою паству?

— Православие за 90-е годы ничего не потеряло. И говорить о том, что «молодежь отошла от Церкви», нет ни малейших оснований, по той причине, что отойти от Церкви может лишь тот, кто в ней был. А уже начиная с двадцатых годов, со времен диких, комсомольских, антицерковных кампаний, молодежь в нашей Церкви — это редкость. Надо очень четко осознать, что нашей Церкви в России терять уже нечего. Все, что могли, мы потеряли за предыдущие десятилетия, поэтому у нас сейчас идет рост. Он трудный, болезненный, но это несомненный рост.

Другое дело — темпы роста православия, восстановления разрушенной государством народной жизни не столь быстры, как хотелось бы, и уступают темпам прироста сектантов.

Поскольку я служу в Москве, то мне не представляется обоснованной такая категорично-тревожная интонация при разговоре об отношениях Церкви и молодежи. В московских храмах много молодежи. Напротив, некоторая проблема состоит в том, что в наших приходах есть только две возрастные группы: это молодежь и пожилые люди. Мне очень печально, что в храмах не видно людей среднего возраста: от тридцати до пятидесяти лет, и особенно мужчин. Почему мужчины этого возраста в наших храмах практически отсутствуют? Возможно, потому, что это люди, чье мировоззрение сложилось еще в советские годы. А для мужчины, в отличие от женщины, гораздо труднее ломать свое мировоззрение, мужчина более эгоцентричен, он выше ценит себя, свой жизненный опыт.

В старости человек чувствует приближение страданий, смерти, и понятно, почему он становится более религиозным. А возраст 30–50 лет, возраст карьерного пика — это время чрезмерно завышенной самооценки, и этот возраст становится малопроницаем для православной проповеди покаяния. И поэтому я очень радуюсь, когда вижу, что на моих лекциях появляется много людей именно этого возраста. И если раньше я считал, что буду обращаться прежде всего к молодежи, то в последнее время я полагаю, что, может быть, один из главных адресатов моих книг и лекций — это люди среднего возраста.