Диакон Андрей Кураев - Ответы на вопросы православной молодёжи

Возьмем проблему врачебной тайны. Может быть такая правда, которая кого-то сломает, а кого-то, напротив, укрепит, заставит задуматься о прожитых годах. Я не могу сказать, приветствовал бы я или нет, если бы врач сказал неверующему человеку, что у него рак и что ему осталось жить полгода. Но я бы предпочел, чтобы меня в подобной ситуации предупредили заранее. Религиозный человек не боится смерти, он боится смерти внезапной, смерти, к которой не готов…

С точки зрения христианства, да и с точки зрения просто этики, наверное, нет такой области в жизни человека, которая должна быть лишена нравственного контроля. А если уж речь идет о такой деятельности человека, которая соприкасается с другими людьми, то здесь этика неустранима. Увы, современная светская врачебная этика зиждется на все еще советских началах — что человек только кусок мяса… Но для того, чтобы не изобретать велосипед, надо осмотреться вокруг и подумать: а, может быть, есть более развитые концепции, нежели та, которой удовлетворялись врачи советской эпохи.

— Получается, что в идеале врач должен подходить к любой проблеме с позиции христианина. А если врач неверующий?

— Если врач неверующий, то, во-первых, есть надежда, что это не навсегда. Во-вторых, дело даже не в том, станет ли он христианином или нет. Для меня как преподавателя университета очевидно, что нормальному человеку интересно узнать, какие еще подходы — кроме его собственного — бывают к той проблеме, с которой он работает. Неужели совсем не интересно узнать, что можно увидеть в моей специальности с христианской точки зрения? По-моему, даже ради этого интереса стоит познакомиться с религиозным опытом.

— На заре христианства аскетов, взявших обет пустынного уединения и молчания, называл ферапевтами. Сегодня есть терапевты и множество других медицинских специальностей. Но кого избрать — ферапевта или терапевта, священника или врача?

— Наверно, еще не забыта формула Маркса: «Религия — опиум народа». Она, кстати, совсем не ругательна. Просто ее надо отделить от ее же советской эксплуатации. Ленин, как всегда, все опошлил и сказал — «Религия — дурман для народа». Но у Маркса нет ни «дурмана», ни предлога «для». Это очень важно. «Для народа» — значит, какая-то ненародная группа вырабатывает, а потом навязывает народу свой продукт. Но «опиум народа» — это скорее то, что вырабатывает сам народ.

Второе — контекст статьи Маркса, где он употребляет эти слова, очень возвышен. «Религия — это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа» [80]. В следующем абзаце Маркс говорит о религии как о цветах, украшающих цепи, сковывающие трудящееся человечество. Итак — цветы, вздох, душа, опиум… Выстраивается довольно высокий образный ряд.

Следует помнить, что выражение «религия — опиум народа» создано отнюдь не Марксом, еще раньше его употреблял один англиканский епископ. Дело в том, что в Европе 19 века опий — это не наркотик, а анестетик. Поэтому и св. Феофан Затворник мог интересоваться кокаином — и не грешить: «Меня все подбивают к допущению операции, а я упираюсь. Потому что страшная должна быть боль. Но се слышу, будто есть какие-то капли, которых если несколько пустить в глаз, то он теряет чувствительность. Вот я и встрепенулся — откуда храбрость взялась; сей час готов на операцию. Прошу скоре сказать: есть ли такие капли? Имя им: кокаин» [81].

Это звучание марксовой формулы очень точно раслышал замечательный испанский писатель Мигель де Унамуно.

У него есть рассказ с таким сюжетом: служит в селе священник, пожилой человек, очень отзывчивый, добрый, участливый. Народ считает его просто святым. И вот однажды один человек слышит от него страшное признание: «Я сам не обрел веру». Свое пребывание в Церкви он обясняет так: «Дело религии не в том, чтобы разрешать в этом мире экономические и политические тяжбы, которые Бог отдал людским распрям. Какого бы образа мыслей ни держались люди, как бы они ни поступали, главное — чтобы они утешались в том, что родились на свет, чтобы они, насколько могут, с чувством довольства и в иллюзии, что во всем этом есть какая-то цель. Не мое дело подчинять бедных богатым, либо проповедовать бедным, чтобы они подчинялись богатым. Смирение и милосердие — всем и для всех. Ведь богатому тоже нужно смириться и с богатством, и с жизнью, а бедному тоже нужно быть милосердным с богатым. Социальные вопросы? Оставь их в покое, нас они не касаются. Ну, образуется новое общество, в котором не будет ни богатых, ни бедных, в котором богатство будет распределено по справедливости и все будет принадлежать всем, — а что дальше? Тебе не кажется, что общее благоденствие лишь породит в усиленной степени отвращение к жизни? Я знаю, один из вождей социальной революции сказал, что религия — опиум для народа. Опиум, опиум… Опиум и есть. Так дадим же ему опиума» [82].

Что за всем этим стоит? Во всех культурах общественная функция религия — быть средством для очеловечивания человека. Ее задача — дать смысл существованию человека… И человека, и звезды, и травинки… Дать смысл рождению, боли, смерти. Потому что жизни может придать смысл только то, что придает смысл также и смерти. В отличие от животного, человек живет в двойной реальности: для него открыта вселенная символов, значений. И человек так устроен, что он может вытерпеть любую боль, но если он знает, что она осмысленна. И задача религии — внести вот это смысловое измерение во вселенную человека.

Соответственно я думаю, что врач-христианин, который сможет придать некий смысл страданиям больного человека — сделает доброе дело. Он поможет больному. Я думаю, любой врач согласится — болеть можно по-разному. Человек, который относится к своей болезни как к какому-то досадному приключению, он раздражается, с нетерпением ждет, считает дни, часы когда все это кончится, чтобы сорваться с больничной койки, убежать как из надоевшего купе и вернуться к обычному образу жизни. Такой человек скорее всего будет дольше выздоравливать, чем тот человек, который внутренне спокоен, который, в болезни видит не досадную паузу, а условие своего роста. Вот он быстрее исцелится. Медицина это назовет «психотерапевтическим эффектом». Так что даже с нерелигиозной точки зрения есть смысл во взаимодействии медицины и религии. Терапевт должен быть ферапевтом.

— По моим наблюдениям наиболее яростные сторонники абортов в большинстве своем — женщины. Почему так получается?

— Есть такой закон человеческой психологии, что человек не может убить человека. Ну не может он этого сделать! Поэтому любое убийство в реальной жизни должно предваряться убийством виртуальным — словесным. Нельзя убить человека, можно убить «черномазого», «жида», «фашиста», «масона», «коммуняку», «еретика», «мироеда», «мракобеса». Их можно убить — «мерзавца», «бандита»…. Человека нельзя убить. И поэтому такая самка (женщиной назвать сторонницу абортов трудно), не называет ребенком, того, кого она хочет убить. Потому что тогда признав, сказав, то это «ребенок», она уже не сможет его убить. Поэтому она обзывает его — «плод».