Диакон Андрей Кураев - Ответы на вопросы православной молодёжи

То, о чем сегодня предлагается поговорить на языке культурологии, важно и для самой церкви. Потому что культурология — это все-таки умение объективированно, со стороны смотреть на себя и свою веру. Само изложение христианства, наше кредо — символ веры — начинается со слова «верую». Это очень серьезная вещь. То, что мы свои убеждения излагаем, начиная с этого слова «верю», уже означает довольно высокую степень философской рефлексии. Человек, не обладающий опытом философско-критической рефлексии, никогда не скажет: «Я верю». Он скажет: «Я знаю. Еще моя бабушка так делала. Да у нас в деревне все так делают…». То, что христиане излагают свои принципы в модальности веры, означает, что христианство открыто для диалога. Мы понимаем: то, как мы видим мир, неочевидно для других.

И попытка культурологически изложить христианство — это как раз учет вот этой неочевидности, попытка из режима проповеди или доказательств перейти в совершенно другой режим — интеллектуальной работы, обоснования, объяснения вместо доказательства. Мне кажется, что такого рода работа важна для самой церкви — чтобы избежать перерождения в замполитов.

Но проект такого школьного разговора о православной культуре почти провалился. Антицерковные, я бы даже сказал, антирусские силы в Москве все это затормозили.

— В чем для наших соотечественников насущная необходимость предмета «Основы православной культуры»?

— Тот, кто готовит ребенка к эмиграции — может отдать его в турецкий лицей (в Москве их уже, кажется, больше десятка) либо в английскую спецшколу. Тот, для кого важнее всего здоровье его ребенка — может определить его в спортивную школу. А если ты заботишься о том, чтобы тебе не было страшно стареть в окружении детей, которых ты воспитал — может быть, тогда стоит отдать любимое чадо в школу, в программе которой есть христианская составляющая…

Кроме того — когда протестуют против введения уроков православной культуры в школе, у нас при этом не задумываются: а какая может быть им альтернатива. А альтернатива основам православных культуры — это без-основательное не-православное бес-культурье. Под бескультурьем я понимаю отнюдь не просто какое-то невежественное неверие и отрицание. Бескультурье — это и религиозный фанатизм, когда люди принимают веру, но не зная ее, не умея над ней думать, рефлектировать, усваивают вместе с верой массу суеверий.

Для того, чтобы уберечь общество, в котором возрождаются религиозные традиции, от межрелигиозных столкновений, очень важно, чтобы были государственно выверенные учебники, излагающие основы доктрин разных религий.

И не надо их сливать в один учебник. Мы уже имеем неудачный опыт с предлагаемыми учебниками по истории религии и религиоведению.

По-настоящему объективных учебников по религиоведению и истории религий нет. Если вам кажется, что вы такие учебники знаете, то у меня к вам контрольный вопрос: «А знаете ли вы какие-нибудь светские учебники по истории религии, в которых знакомство с христианством обходилось бы без упоминания об инквизиции, крестовых походах, Варфоломеевской ночи?». Не знаете? Но тогда позвольте еще один вопрос: «А знаете ли Вы учебники по истории религии, в которых повествовалось бы о войне желтошапочных и красношапочных буддистов в Тибете? О войнах за обладание Зубом Будды?» [144].

Объективный учебник должен либо просто описывать святыни разный религий, внутреннюю логику их доктрин — и тогда не касаться грязных страниц истории конфессий. Или же, если вы считаете, что религия — это земной институт, и хотите описать историю во всей ее сложности, то берите и темные, и светлые страницы. Но темные страницы выписывайте не только из истории христианства или ислама, но и из истории других религий.

Иначе вы послужите усилению современного общеевропейского мифа: христианство, оказывается, самая кровожадная, самая жестокая из всех религий на земле. На самом деле люди всегда одинаковы, и они могут низвести на землю любой идеал — будь то евангельский, будь то буддистский.

— А сама Церковь готова ли к тому, чтобы придти в школу?

— Нет, не готова. Чтобы не воспитать новое поколение воинствующих безбожников, которые через всю жизнь будут нести чувство отторжения к Церкви, спровоцированное в них школьной обязаловкой, нужны прежде всего перемены в самой нашей церковной жизни. Нам нужно восстановление право-славия.

Греческое слово орто-доксия имеет два смысла: право-верие и право-прославление. Можно быть правоверным и неправославным. Быть православным — это значит стяжать умение правильно славить Господа, жить молитвой, радоваться молитве. Просить Бога можно из греховного и мрачного далека. Но славить Бога можно только вблизи. Славить Бога, петь может только сердце, которого Господь уже коснулся. Вот эта радость встречи есть и исток православия и его цель.

У нас же утрачено именно радостное переживание нашей веры. Еще с апостольских времен известно, что «молитва печального человека не имеет силы восходить к престолу Божию» (Ерм. Пастырь. Заповедь 5,10). «Нельзя верить, стиснув зубы: это очень ненадежно и это оскорбление Господу… Великий подвиг сейчас — сохранить веру, и не угрюмую, точно загнанную в какой-то подвижнический тупик, а веру-любовь, любящую веру, веселящуюся о своем Христе» [145].

У Иоанна Лествичника есть упоминание о людях, которые «одержимы бесом печали» (Лествица 5,29). А преподобный Серафим Саровский говорил, что «Как больной виден по цвету лица, так обладаемый страстию обличается от печали» [146].

Я помню, когда был еще семинаристом, то водил экскурсии по Троице-Сергиевой лавре. Официальные светские экскурсоводы рассказывали историю монастыря так, как будто это была история какого-то строительного треста: «Этот храм построен тогда-то; высота колокольни такая-то». Я же старался познакомить именно с монастырем, с людьми. И в конце такого дня я потом не раз спрашивал своих гостей: «Скажите, а что для вас было самым неожиданным из того, что вы сегодня увидели и услышали?» И очень многие люди по раздумьи отвечали мне так: «А знаешь, самым неожиданным оказалось то, что монахи — это, оказывается, радостные люди».

В те времена, когда я учился в семинарии, это действительно было уникальнейшее место на земле по концентрации счастливых людей на квадратный километр территории. Такая светлая, спокойная радость была в тогдашних монахах…

Но почему же сегодня уставным выражением лица у слишком заметной части наших прихожан считаются тоскливые глаза бассет-хаунда? Знаете такую собачку с вечно-грустными большими еврейскими газами?

Но отчего-то в 90-х годах, на исходе XX столетия, уже выйдя из полосы гонений, мы где-то потеряли православие. Произошла революция унылых пессимистов. «Феррапонтов» дух явно оттеснил дух «зосимов» (это если говорить терминами «Братьев Карамазовых»). Серафимово православие, умеющее радоваться Богу, Пасхе и человеку, стало редкостью. Сегодня, заходя в новый монастырь я прежде всего заглядываю в глаза монахам. И вот если я вижу в глазах застывшую мировую печаль — все, я понимаю, что в этой обители не обнадеживают, а пугают. О таких монастырях приходские священники, напутствуя туда своих прихожан на паломничество, предупреждают: к святыням приложись, а монахов не слушай!