Кристофер Хитченс - Бог не любовь: Как религия все отравляет.

«Боюсь, солдаты восставших молятся более истово, чем наши собственные войска, и верят, что Бог благоволит им. Один наш солдат, побывав в плену, рассказывал, что более всего его удручала явная искренность молитв, которые он слышал вокруг себя».

Если бы военная удача при Энтитеме улыбнулась конфедератам, президент, не исключено, решил бы, что бог окончательно охладел к борьбе с рабством.

Нам неизвестны частные религиозные взгляды Линкольна. Он любил ссылаться на Всевышнего, но при этом так и не стал прихожанином никакой церкви, а в начале его политической карьеры священство и вовсе встречало его в штыки. По словам его друга Херндона, Линкольн внимательно читал Пейна, Волни и других вольнодумцев и в частной жизни был законченным атеистом. Это представляется маловероятным. С другой стороны, было бы неверно считать его и христианином. Многое свидетельствует о том, что он был скептиком, мучился сомнениями и склонялся к деизму. Как бы то ни было, единственная похвала, причитающаяся религии в связи с отменой рабства, сводится к следующему: лишь после многих сотен лег, затянув решение проблемы до тех пор, пока корыстные интересы не привели к страшной войне, она сумела искупить незначительную часть тех бед и страданий, что сама же и причинила.

То же относится и к эпохе Кинга. Церкви Юга после Реконструкции взялись за старое и благословили новые институты сегрегации и дискриминации. Лишь после Второй мировой войны, в разгар деколонизации и борьбы за права человека вновь раздался призыв к эмансипации чернокожего населения. Ответом ему стали новые вердикты (в Америке, во второй половине XX столетия) о том, что смешение разношерстных потомков Ноя противоречит божьему замыслу. Это тупоголовое варварство имело реальные последствия. Ныне покойный сенатор Юджин Маккарти рассказывал мне, как однажды уговаривал сенатора Пэта Робертсона, отца известного телепророка, поддержать умеренный проект закона о гражданских правах. «Я бы с радостью помог цветным, — услышал он в ответ, — да Библия запрещает». По собственному определению, «Юг» состоял из белых христиан. Именно это придавало Кингу его моральный авторитет. Он победил Юг его же оружием. Но если бы религия не пустила столь глубокие корни, Кингу вообще не пришлось бы нести эту тяжелую ношу. Тейлор Бранч пишет, что среди ближайшего окружения и помощников Кинга были и неверующие коммунисты, и социалисты. Десятки лет они удобряли почву для движения за гражданские права и помогали таким отважным добровольцам, как Роза Парке, планировать акции массового гражданского неповиновения. Впоследствии Кингу не раз вменяли в вину эти «атеистические» связи, особенно с церковных кафедр. Что уж говорить, если одним из последствий его кампании стала «ответная реакция» белых христиан-консерваторов, которая по сей день остается столь влиятельной силой южнее линии Мейсона-Диксона.

В 1517 году тезка доктора Кинга приколотил свои тезисы к дверям Виттенбергского собора и решительно объявил: «На том стою и не могу иначе». Его поступок — выдающийся пример интеллектуальной и нравственной смелости. Чуть позже, однако, Мартин Лютер (чей религиозный путь начался с того, что в него едва не ударила молния и страшно его напугала) пополнил ряды мракобесов и гонителей: он бредил избиением евреев, вопил о чертях и призывал немецких князей расправиться с бунтующей беднотой. Произнося историческую речь на ступенях мемориала Линкольна, доктор Кинг, в сущности, тоже занимал вынужденную позицию. Но он действовал как истинный гуманист, и никто никогда не сможет использовать его имя для оправдания угнетения или насилия. Именно по этой причине наследие Кинга, имеющее очень мало общего с его заявленной теологией, по-прежнему актуально. Чтобы заклеймить расизм, не требовалось ничего сверхъестественного.

Таким образом, всякий, кто оправдывает участие религии в общественной жизни, ставя в пример Мартина Лютера Кинга, должен принять все неизбежные следствия своей логики. Даже краткий обзор истории вопроса говорит в пользу американских вольнодумцев, агностиков и атеистов. Весьма вероятно, что к обличению рабства кого-то вели светские убеждения или вольнодумство. А вот шансы на то, что религиозные убеждения могли подвигнуть кого-то из верующих против рабства и расизма, были статистически ничтожны. В то же время вероятность того, что религиозной верой мог руководствоваться сторонник рабства и расизма, была чрезвычайно высока. Имея это в виду, нетрудно понять, почему победа элементарной справедливости потребовала столько времени.

Насколько мне известно, во всех странах, где до сих пор существует рабство, его так или иначе оправдывают Кораном. В этой связи уместно вспомнить отповедь, которую в самые первые годы американской независимости получил Томас Джефферсон. Рабовладелец Джефферсон явился с визитом к посланцу Триполи в Лондоне, чтобы спросить, по какому праву в Гибралтарском проливе он и его братья-берберы имеют дерзость захватывать и продавать в рабство матросов и пассажиров американских судов. (По современным оценкам, с 1530 по 1780 год таким образом пропало более 1 250 000 европейцев.) Вот отрывок из доклада Джефферсона Конгрессу:

Посланник отвечал, что основой тому Законы Пророка, что так написано в их Коране, что все народы, им не подчинившиеся, суть грешники, и что их право и долг вести с ними войну при всякой возможности, а всех пленников продавать в рабство.

Далее посланник Абдрахаман назвал сумму выкупа, стоимость защиты от похищения, и, что не менее важно, свою личную комиссию с этой деловой активности. (Опять религия не может скрыть свое человеческое нутро.) Он, кстати говоря, был совершенно прав в отношении Корана. Восьмая сура, открывшаяся в Медине, немало говорит о праведной военной добыче и подробно останавливается на «муках огненных», уготовленных поверженным неверным по ту сторону могилы. Именно этой сурой всего лишь через два столетия Саддам Хусейн оправдает массовые убийства и переселение курдского народа.

Освобождение Индии от колониального владычества — другое великое историческое событие, в котором часто усматривают благотворную связь между этикой и религиозной верой. Как и в героической борьбе доктора Кинга, на самом деле все было примерно наоборот.

После ослабления Британской империи в результате Первой мировой войны и, что еще важней, после печально знаменитого расстрела индийской демонстрации в городе Амритсар в апреле 1919 года даже тогдашним хозяевам полуострова Индостан стало очевидно, что конец британского правления — всего лишь вопрос времени. Если бы этого не произошло, кампания мирного неповиновения была бы обречена. Иными словами, Мохандас Карамчанд Ганди (иногда именуемый Махатмой в знак признания его статуса индуистского старейшины), в некотором смысле, ломился в открытую дверь. Ничего постыдного в этом нет, но святость Ганди компрометируют его религиозные убеждения. Вкратце: он хотел, чтобы Индия, как и прежде, была по преимуществу сельским и примитивным обществом «духа»; он сильно усложнил создание совместного правительства с мусульманами; он был не прочь лицемерно использовать насилие, когда это его устраивало.