Η. О. Лосский - Воспоминания

Из жизни моей в Креславке мне известно только, что там я едва не погиб от ожогов: собака, пробегая мимо табурета, на котором стоял кипящий самовар, опрокинула его на меня и значительная часть моего тела была обварена кипятком.

В Дагде семья наша жила спокойно и мирно вплоть до кончины моего отца в 1881 г. Несмотря на преобладание в нас польской крови, мой отец и все мы дети сознавали себя русскими и были глубоко проникнуты русским национальным сознанием. Один из моих предков, Андрей Лосский, переселился уже в ХУЛ в. из‑под Кракова в Белоруссию [2]. По–ви–димому здесь род наш захудал; документов о принадлежности к дворянству у нас уже не оказалось. Дед мой Иван был униатским священником в местечке У свят. Говорят, он был замучен польскими повстанцами в 1863 г. за то, что хорошо объяснял крестьянам значение манифеста об уничтожении крепостного права; они распяли его на кресте [3]. Женат он был, по–видимому, на русской, православной. Вероятно, поэтому отец мой Онуфрий (родился, кажется, в 1825 г.), и сестра его были православными. Сестры отца я никогда не видел; выйдя замуж за Бороздина, она жила всегда в Петербурге и рано умерла.

Мать моя Аделаида Антоновна, урожденная Пржиленцкая (род. 20 янв. 1838) была польского происхождения. Замуж она вышла 14 янв. 1859 г. в возрасте 21 года; отец был старше ее лет на четырнадцать. Говорили, что в молодости моя мать была очень красива, да и в то время, о котором я рассказываю, красота ее еще не увяла. В моих глазах она всегда была самым красивым и привлекательным существом на земле. Кроткая, мечтательная, задумчивая, мать моя отдавала все свое свободное время чтению, но времени этого было мало, так как заботы о громадной семье были слишком многочисленны [4]. Нас было пятнадцать человек детей, девять братьев и шесть сестер.

Старшие носили имена необычные в русской семье: Валерьян, Витольд, Онуфрий (имя распространенное в Белоруссии и Галиции), Леопольд, Элеонора, Валентина; младшие большею частью получали имена, самые распространенные в русских семьях — Мария, Николай, Александр, Виктория, Владимир, Леонид, Аделаида, Вера, Иван.

Старшие обращались к родителям на Вы, младшие, начиная с меня, на ты.

Хотя семья наша была велика, я рос до поступления в гимназию одиноко, пользуясь лишь обществом своей матери. В самом деле, старшие братья Валерьян и Леопольд умерли вскоре после рождения, Витольд и Онуфрий учились в классической гимназии в Риге и приезжали только на каникулы. Валентина умерла вскоре после рождения, сестра Леля (Элеонора) проводила целые недели в имении Писаревых «Константиново» (в семи верстах от Дагды). Она училась там вместе с дочерью Писаревых у ее гувернанток и учителей. Сестра Маня была отдана на воспитание бездетной тетушке нашей Юлии Антоновне Оскерко, которая жила со своим мужем недалеко от нас в Великих Луках [5]. Младшие же сестры и братья были в то время слишком малы, чтобы быть мне товарищами.

Отец мой был страстный охотник, любитель веселой компании, хороший рассказчик охотничьих приключений и приключений по службе, любитель выпить в компании. Поэтому у нас было много знакомых, часто бывали гости. Особенно близка была к нам в это время польская семья помещика Дементия Осиповича Киборта, владельца красивого имения «Старая Мысль» в одной версте от Дагды. Жена Киборта Ядвига Себальдовна была стройная женщина, высокого роста с оригинальным красивым лицом. У нее был приятный голос. Как пылкая польская патриотка, она драматически исполняла гимн «Еще Польша не погибла» и «С дымом пожаров». {6}Первое мое воспоминание о ней связано с исполнением ею какого‑то романса. Ее глубокий, проникнутый чувством голос, музыка, сопровождавшая ее пение, произвели на меня такое впечатление, что я заплакал. Хотя мне было тгода не более семи лет, она покорила мое воображение. Чувство, которое я стал питать к ней, несомненно была любовь. Я часто думал о ней. Когда мне случалось читать красивое стихотворение, я начинал декламировать его, мысленно обращаясь к ней.

У Кибортов был сын Владислав, мой сверстник, и дочери Геля, Зося, Ядвига. С милою семьею этой мы часто устраивали совместные прогулки, «маевки». Запрягались лошади, забирались вкусные угощения, самовар и мы отправлялись в какое‑нибудь красивое место на берег озера, на гору, в леса. С наступлением сумерек зажигали костер. Когда на него наваливали гору сухого можжевельника, восхитительный столб пламени вздымался вверх выше самых высоких берез и в нем кружились сверкающие искры, точно звезды, прилетевшие с неба.

Особенно хороши были поездки на озера для ночной ловли раков. Темною ночью, в тихую погоду, когда вода не шелохнется, раки лежат на песчаных отмелях под водою на глубине каких‑нибудь пол–аршина. Сняв обувь, засучив штаны выше колен, с зажженною лучиною в руках тихо бредешь по воде и пристально смотришь на дно: вот неподвижно лежит, распластавшись на песке, большой рак; тихонько, чтобы не всплеснуть водою, опускаешь руку, медленно приближая ее ко дну, — цап! — хватаешь рака за туловище: он мотает большими клешнями вверх и вниз, взад и вперед, но не может достать руки и попадает в мешок, привязанный к поясу ловца [7].

Другая семья, с которою у нас были живые приятельские сношения, жила в семи верстах от нас тоже в живописном имении «Константиново». Принадлежало оно Леониду Ивановичу Писареву, внушительная красивая наружность которого производила на меня большое впечатление. Писарев и его старший сын лет восемнадцати очень любили охоту, как и мой отец. Дочь Любовь была сверстницею моей сестры Лели. Мальчики Петя, Паша, Лева по возрасту подходили ко мне. Хотя хозяйка дома была урожденная баронесса Бер из Прибалтики, дух семьи был чисто русский; семья Писаревых вела красивую жизнь культурного русского дворянства. Отец и старший сын, любя охоту, любили вместе с тем географию, чтение и беседы о дальних странах. У них были хорошие карты, атласы. В одно из наших посещений мы, младшие дети, начали играть в прятки. Петя втолкнул меня в кабинет отца, чтобы хорошенько спрятать меня. Там в это время Леонид Иванович со старшим сыном чистили свои двустволки и беседовали, по–видимому, об Африке. На столе

перед ними лежал раскрытый атлас, изящные карты которого притягивали меня к себе. К серьезным разговорам старших я всегда любил прислушиваться. «Килиманджаро мая высокая гора в Африке» долетело до моего слуха, когда я забивался куда‑то за шкаф. Странные звуки названия глубоко врезались в мою память и чрезвычайно заинтересовали меня.